Марчелло рассказывал мне о своей подруге, Анне.

– Ты могла видеть ее в… – тут он назвал несколько фильмов, даже названий которых я не слышала, не то чтобы смотрела в кино. – Удивительный талант. Кроме того, у нее тот редкий тип лица, который любит камера. Трудно объяснить… Когда смотришь в объектив, оно словно преображается, становится… неподвластным времени. Теперь я пишу сценарий специально для нее. Ей ужасно нравится, она считает, что эта роль может привести ее в Голливуд. Сейчас она на примерке костюмов, в Турине. Надеюсь, вы еще познакомитесь.

Я же взахлеб говорила о политике, особенно о демонстрации на похоронах Фельтринелли. Незаметно я разгорячилась и, возможно, говорила слишком много – «из моих слов выходило, что мое участие в Движении было намного более активным, чем на самом деле, а ряд действий и высказываний Кати я невольно выдала за свои; но Марчелло слушал меня терпеливо и внимательно.

– Понимаю, мне и самому запретили работать в Голливуде в связи с моими политическими убеждениями, – сказал он, когда я замолчала.

– Вы что, в черном списке?

Он кивнул.

– Попасть в него нетрудно, особенно иностранцу. С другой стороны, вся моя работа в каком-то смысле связана с политикой. И я рад, что молодежь по-прежнему протестует. Только провоцируя этих фашистов на ответные действия, можно показать миру их истинное лицо.

После обеда Ницци принесла нам кофе и макаруны, завернутые с промасленную бумагу. Не прерывая беседы, Марчелло поджег бумажные обертки, и они бабочками запорхали в липком горячем воздухе.

Наконец он вздохнул и поднялся:

– Мне надо сделать несколько звонков. А ты оставайся, сколько пожелаешь. К твоим услугам библиотека, бассейн. Под навесом есть полотенца и шезлонги – если решишь позагорать. А если тебе нужен купальник – займи какой-нибудь у Анны. Уверен, она не стала бы возражать.

И он указал на нечто вроде места для отдыха в углу террасы: три широких, как диван, скамьи, составленные вокруг маленького столика, на которых лежали стопки накрахмаленных полотенец, словно в дорогом отеле для высокочтимых гостей.

После накаленной солнцем террасы в доме было свежо и прохладно. Я пробежалась взглядом по книжным полкам, слыша приглушенный голос Марчелло, который на смеси итальянского и английского уточнял какие-то технические детали съемочного процесса: «Я хочу, чтобы отснятый материал шел в Кодак, а не в Панавижен: пусть оставят его на проявке на ночь, а потом отправят в монтажную как есть».

Выбрав несколько книг, я снова вышла на террасу, скинула шорты и нырнула в бассейн в своем новом бикини. Вода оказалась холоднее, чем я ожидала, – приятнейший сюрприз после неумолимого пекла. Пока я лениво плавала и ныряла, я видела, как Марчелло меряет шагами кабинет с телефонной трубкой в руке. Он курил, и дымок вылетал через открытое окно медленными, плавными завитками, словно воздушный росчерк пера, материализация его взволнованных жестов. Он взглянул в мою сторону, но его внимание было обращено к собеседнику, а не ко мне.

Позже, основательно обсохнув на солнце, я зашла в дом попрощаться.

– Я отвезу тебя домой, – сказал он.

– Нет нужды, спасибо. Я прогуляюсь, да и идти все время под горку.

– Что ж, тем лучше. Боюсь, мне придется сидеть дожидаться звонка от этого кретина-продюсера. Ты здесь всегда желанный гость. Приезжай, когда угодно, даже в мое отсутствие.

– Серьезно? Вы не шутите?

– Разумеется. Кроме того, я бы хотел, чтобы бассейном кто-то пользовался. Я все равно уеду на съемки до конца августа. Кстати, в нем можно плавать даже ночью – там имеется подводное освещение. Между прочим, смотрится потрясающе.

– А можно… – я запнулась. Но план уже начал выстраиваться у меня в голове, и мне было нужно заполучить разрешение Марчелло хотя бы на его первую часть. – Можно я приеду с другом?

Он пожал плечами, одновременно закуривая.

– Конечно.

Удаляясь, я все оглядывалась на этот дом, окруженный террасой. Бассейн… Скамейки для отдыха с подушками, словно тайный будуар…

Да, вот оно – идеальное место, куда я приведу Луку. Место, созданное для любовных утех.

* * *

Съемки нового фильма Марчелло отодвинулись еще на две недели. Но по-прежнему стояла такая жара, что Монфорте словно вымер, и, казалось, дни тянулись в какой-то липкой, летаргической дымке. Франческо и Стефано проводили время либо в Милане, либо по возвращении сразу запирались в ателье, делая последние приготовления к показу. В их отсутствие я читала, нежилась на солнце или просто бродила по магазину, разглядывая каждый аксессуар, трогая вещи на ощупь и примеряя все, что приглянется, даже самые дорогие модели, чтобы ощутить прикосновение разных тканей к коже и увидеть, как смотрится тот или иной фасон на моем теле, еще не окончательно сформировавшемся. Время от времени я ходила на виллу Марчелло поплавать в бассейне. Иногда у него были гости, и тогда я потихоньку уходила восвояси, чтобы никого не беспокоить. Однажды я увидела очень красивую девушку в солнечных очках и в летней шляпе с огромными полями, словно сошедшую с рекламного плаката. Она сидела на террасе, по видимости, листая сценарий. Она выглядела недосягаемо гламурно. Должно быть, это и была Анна.

Марчелло покупал у нас подарки для нее не реже, чем раз в неделю. Шелковые топы, хлопковые бюстье, трусики, бюстгальтеры..

– Всё прекрасно, – говорил он Франческе. – Пугающе прекрасно. Подбери мне что-нибудь не вычурное – ей нравятся простые модели.

Однажды, когда он уехал, бросив на пассажирское сиденье своей «Альфа-Ромео» очередную белую коробку «Гавуззо & Морелли», она задумчиво произнесла:

– Эта не такая, как все.

– Почему?

– Еще никогда он не откладывал покупку «прощального подарка» так надолго. Возможно, на этот раз до этого не дойдет…

Иногда Марчелло просил меня примерить ту или иную вещицу, чтобы определиться с выбором. Несмотря на тот обед и своего рода культурное родство, безусловно, возникшее между нами, я снова ощущала себя почти невидимкой, пока он придирчиво изучал фасон и решал, удачно ли тот на мне сидит. И пусть это звучит нелепо, но я почти злилась на нее, эту кинозвезду, чьей дублершей мне поневоле приходилось быть; этаким живым манекеном, собственное тело которого Марчелло, казалось, вовсе не интересовало. Разумеется, наш обед значил для меня куда больше, чем для него. Да и вообще, в последнее время он был весь погружен в дела. Что неудивительно, ведь теперь у него была и Анна, и съемки, и создание нового сценария; но с того памятного дня между нами больше не случилось столь долгой и искренней беседы, как тогда.

* * *

Лето было в самом разгаре, и начался сезон гроз. Наша часть страны славилась ими – ночь за ночью небо то и дело озарялось всполохами и зигзагами молний, словно отголосками далеких взрывов. Настоящие взрывы тоже были не редкость – Италия была словно охвачена эпидемией беспокойства, красные бригады как заведенные взрывали все подряд: от вокзалов до офисов компаний. Участились и похищения людей; детей богачей умыкали из-под носа чуть ли не ежедневно, а потом родителям приходило по почте отрезанное ухо. Они даже убили одного популярного политика, чье единственное «преступление» состояло в том, что он заключил союз между коммунистами и демократами. И пусть сонное болотце под названием Монфорте находилось в недосягаемой дали от этих бушующих страстей, но все читали газеты и слушали радио, так что вибрации от событий в центре страны доходили и сюда, поэтому трагедия, что разразилась вскоре, представлялась многим частью общего полотна, мира, который наслаждался саморазрушением.