Он коснулся губами девичьей ладошки, но Лиза быстро отдернула руку.

— Идите спать, Витя, — посоветовала она, отворачиваясь. — Я вам в комнате постелила.

Макар отбросил тюль, зашел в беседку, где они с Лизой обычно спали теплыми летними ночами. Он сел на постель, принялся вытирать влажную после душа голову. Девушка наблюдала за ним, прикусив нижнюю губку.

Зотов бросил полотенце на спинку стула и сидел, ссутулившись, думая о чем-то своем.

— Мак, — тихо прошептала Лиза. — Мак, может, тоже выпьешь воды?

— Перестань, мышонок. — Голос Макара был немного раздраженным. — Второй раз на те же грабли — это слишком. Тем более я сидел далеко. Будет она на виду у всех через стол тянуться.

— Ты ведь видел, как она Виктора приворожила?

Девушка говорила осторожно, опасаясь разозлить вспыльчивого возлюбленного.

— Ну видел, — после некоторой паузы ответил Зотов. Он чувствовал ее напряжение и испытывал стыд и жалость к любимой.

«Господи, неужели я такой зверь? Бедная моя мышка, прости. Прости меня!»

— Разозлился я на этого бабника — нашел, кого пригласить. А с другой стороны — Витек не виноват.

Лиза выскользнула из-под простыни, обняла за плечи, прижалась обнаженной грудью к крепкой горячей спине Зотова.

— Будет ему уроком, — заключил Макар.

Он усадил девушку на колени и заглянул в глаза, синие в сумраке ночи.

— Милая моя. — Зотов облегченно вздохнул, словно скинул с плеч непомерную тяжесть. — Моя радость. Моя любовь. Прости меня, мышонок. Я уже сотню раз пожалел, что заморочил тебе голову…

— Перестань, перестань, перестань… Я люблю тебя, люблю. — Она принялась целовать лицо кузнеца, а потом прижала к своей груди.

Макар прислушался к ее маленькому сердечку.

Будь ее воля, Лиза никогда бы не пустила его в ночной поход, но он уйдет, все равно уйдет, и не спросит, и не станет спорить, и не скажет, куда направится в этот раз: в старую усадьбу ли, на курган ли. Он уйдет, потому что хочет знать, хочет видеть, пока доступна аномалия, пока темными тенями проносятся по степи всадники, пока снятся чудные сны. Уйдет, потому что потом не будет ничего, потому что дальше предстоит обычная жизнь, лишенная чудес, опасности, туманов.

Он знает, что может случиться так, что «дальше» не будет, может произойти то, чего так боится она. Может случиться так, что он просто не войдет во двор дома ранним утром измотанный, покрытый пылью и радый открытию нового прохода к кургану или найденной древней безделице. Однажды он вернулся с раной в предплечье и обломками стрелы в руке. Глаза его светились радостью — стрела оказалась скифской! Она испугалась, но не подала вида. Больше всего ее тогда потрясло то, с какой скоростью зажила рана. На нем любые раны заживали, как на собаке. Он поправлял: как на волке.

— Я люблю тебя, рыжий волк, — прошептала она.

Виктор с наслаждением опустился в чистую хрустящую постель. Тревоги и желания быстро уступили сладкой дреме. Ковалев заснул, вольно раскинувшись по дивану.

Сон Виктора Ковалева

Белоснежные, сверкающие на солнце горы поднялись из Молочного океана навстречу ладье. Они вздымались мощной преградой к самому синему небу, такому глубокому, что с ним могла сравниться лишь бездна океана под днищем корабля.

«Лед», — понял Виктор, со стороны наблюдая за происходящим, и в одно мгновение вдруг осознал себя стоящим на дощатой палубе.

— Лед, — прошептали его губы.

Человек, в плаще из перьев и в шапке из шкурки сокола с крыльями и головой птицы, обернулся к нему. Его синие глаза с лукавым интересом смотрели на Виктора.

— Рипейские горы, — сказал он.

На какое-то мгновение Ковалев вновь потерялся. «Что происходит? Кто этот человек? Где? Где я?!» Он зажмурился, пытаясь собраться с мыслями, — только сильнее закружилась голова. «Нет! Стоп! Так можно сойти с ума. Пусть все идет своим чередом».

Когда Виктор открыл глаза, синеглазый в птичьей шапке снисходительно улыбнулся.

— Увидеть Рипеи — уже подвиг, — произнес он с некоторым пренебрежением.

Воины на веслах уменьшили темп. Все с ожиданием смотрели на Ковалева такими же синими и голубыми лукавыми глазами. Горбоносые, белокожие, с узлами рыжих или соломенных волос на затылках, с золотыми дисками в мочках ушей. Сильные жилистые руки гребцов крепко сжимали весла. Они не боялись дразнить грифонов и наверняка ходили к самой Великой Харе — Харе Березайти. Однако на предложение странника ответили ужасом в голосе, а потом стали пугать сказками о чудовищах Молочного океана, о бродящих по морю белых скалах, о лютых морозах и ветрах, о повелителе Вайюхе, охраняющем подступы к острову блаженных. Эти люди все время испытывают его, дерзнувшего выпытать у богов рецепт бессмертия. Да, он боится! Боится! Потому что не мог себе даже представить, какие они есть — Рипейские горы! И если это только Рипеи, то какова же тогда сама Великая Хара.

Виктор вытер ладонью потное лицо. Должно быть, он смертельно побледнел, так как человек в птичьей шапке озабоченно спросил:

— Гиль-Шаш, тебе плохо?

— Степь не волнуется так под ногами, — взяв себя в руки, ответил странник. Их ладья мерно покачивалась на легкой ряби.

Ур-Шанаби понимающе кивнул.

— Горы впечатляют, — продолжил Гиль-Шаш, стараясь не показать, насколько ошеломили его Рипеи, и громко, чтобы слышали все, добавил: — Однако то, что ищу я, находится за ними! Ты, Ур-Шанаби, сможешь провести туда свою ладью?

Это был вызов. Вождь мореходов громко рассмеялся и, обернувшись к своим гребцам, указал на белые громады.

— Баробаро! — крикнул он.

— Баробаро!!! — ответила ему команда четырьмя десятками глоток.

Шаман с бубном в руках стал отбивать ритм для гребцов, затянув какую-то песню.

— Баробаро! — выдыхали гребцы, налегая на весла.

— Баробаро! — звучало припевом к ритмичной песне шамана.

Гиль-Шаш просил у него бубен, чтобы рассмотреть рисунок, нанесенный на кожу, но певец не позволил даже прикоснуться. Теперь же странник хорошо рассмотрел изображение, так как шаман ходил по настилу между гребцами и разворачивал бубен лицевой стороной к чужаку, направляясь к носу ладьи. Гиль-Шаш принял это как уважение к своей персоне, признание певцом смелости и мужества странника.

Ур-Шанаби давно заметил его интерес к бубну шамана и объяснил, что тот не может ни показать рисунок, ни тем более дать инструмент в чужие руки. Это табу, ведь для мореходов странник — инородец. Однако спрятать бубен от случайных взоров певец никак не мог. А случайный взгляд — не намеренное действие, за него нет наказания. Ведь видят бубен шамана звери морские и птицы, а они тоже люди, и тоже инородцы, однако возможно ли их всех наказать или наказать певца за то, что он случайно показывает им тайное изображение?