На этом же допущении и работает современная террористическая логика. Террористы предъявляют своим врагам (допустим, «властям») неких схваченных ими непричастных (к действиям их врагов) людей, дальше непричастные переименовываются в невиновных («ни в чем не повинных»), тем самым de facto враги террористов («власти») становятся виноватыми (в том числе — виновниками совершающегося теракта). Свою вину они обязаны искупить, выручив невиновных — но по их милости попавших в переплет — людей. Выполнив требования террористов, если уж не остается иного выхода. И даже если выход остается, но он «слишком опасен». Никакая «чертова грязная политика» не стоит жизней людей.

Следовало бы, однако, уточнить — что означает статус «непричастности», присвоенный (по молчаливому согласию всех заинтересованных сторон) так называемому «простому обывателю». То, что «непричастность» и «невиновность» — разные вещи, в этом случае не вспоминается. Не вспоминается и то, что само понятие «непричастного гражданина» есть оксюморон: гражданин, не участвующий в гражданских делах, либо не гражданин (а в лучшем случае подданный, причем неизвестно, чей подданный), либо все же к чему-нибудь да причастен (хотя бы как получатель общественных благ).

Идиотия как политическая проблема

Попробуем для начала прояснить общественный статус «непричастных». Идеальный «непричастный» (он же образцово-показательная жертва) — это человек, не носящий погон, не отдающий приказов и не являющийся публичной фигурой (из тех, кого «читают» или «смотрят по ящику»). Древние называли таких idiotae, «идиотами»: в первоначальном смысле это слово означает, собственно, «сугубо частное лицо», в противоположность «человеку политическому» [13]. Греческое слово, усвоенное римлянами, с самого начала имело оттенок «органического дефекта», сопряженного с «пороком»: с неспособностью к общественной жизни. Слово это понималось ими именно как неспособность, то есть слабость (в двойном значении — наподобие невежества, объясняемого как природной глупостью, так и неусердием в учебе). В позднейшем словоупотреблении idiotae — это «профаны», «непосвященные», и только потом, в дважды переносном смысле, — «клинические сумасшедшие».

Вернемся, однако, к классике, когда «идиотами» называли именно не участвовавших общественной жизни. «Идиотам» (они же «подлый люд», «негодные людишки») противопоставлялись «благородные мужи» — то есть воины, ораторы, правители. В древних демократиях «благородными» считались вообще все свободные — а тем, кто недостаточно убедительно демонстрировал свое «благородство», приходилось искать объяснения своему «идиотизму». Отчасти извиняющими (но все-таки не до конца) обстоятельствами считалась разного рода немощи — бедность, старость, физические дефекты, а также некоторые особого рода «служения» (например, жреческое) или специфические убеждения (в тех обществах, где наличие убеждений ценилось) [14].

В деспотиях же идиотизм, хотя и не уважался, но был желателен — по крайней мере с точки зрения правителей и их клик: «идиотизм» как позиция воспринимался ими как проявление лояльности. Идиоты не вмешиваются в сферу интересов деспота — и тем уже хороши. Деспот не верит в бескорыстное усердие подданных. Собственно, «деспотия и тирания» могут быть отделены как от демократии, так и от справедливой и популярной монархии именно по этому признаку: отождествлению идиотизма с лояльностью.

Основной парадокс современных обществ (в том числе — и современного российского общества [15]) состоит в том, что, ни в коей мере не будучи деспотиями [16], они, тем не менее, поощряют и поддерживают идиотизм, более того — делают идиота (в качестве «частного» — как «ни-к-чему-не-причастного» лица) образцом социально-приемлемого поведения. Поэтому, кстати сказать, имело бы смысл именовать подобные общества не «демократиями», а идиотиями.

Мне могут возразить, что для современных обществ как раз характерна «социальная озабоченность» и «социальная активность» граждан, которые только и делают, что вмешиваются в общественную жизнь с какими-нибудь «инициативами доброй воли» — скажем, участвуют в движении против абортов, борются с дискриминацией цветных, занимаются благотворительностью — да и, в конце концов, просто ходят на выборы. Я, со своей стороны, просто обращу внимание читателя на то «оскорбительно ясное» (как сказал бы Ницше) обстоятельство, что все эти занятия являются — по своему экзистенциальному статусу — не чем иным, как развлечениями, пусть даже и дорогостоящими. То, что сами развлекающиеся относятся к своим развлечениям серьезно, говорит лишь о том, что они вообще очень серьезно относятся к своим развлечениям, что свойственно идиотам. Тем не менее правило «потехе час» всегда неуклонно соблюдается: чтобы убедиться в том, что это именно развлечения (пусть даже очень захватывающие), а не что-то иное, достаточно сравнить отношение граждан развитых идиотии к своим «общественным нагрузкам» — и к по-настоящему серьезным вещам: деньгам и карьере. Можно сказать, что пресловутое «гражданское общество» является всего лишь своеобразным (и далеко не самым важным) сектором шоу-бизнеса — или, если угодно, просцениумом «общества спектакля».

Впрочем, у «гражданского общества» есть еще одно применение — разрушительное: как показал пример Польши 80-х, Сербии 90-х, а сейчас — Украины, структуры такого типа чрезвычайно удобно использовать для подрыва так называемых «тоталитарных режимов». Интересно отметить при этом, что непосредственной целью большинства участников такого рода движений является либо чистое желание развлечься (пусть даже и чем-то рискуя), либо ненависть к властям как к главной помехе для развлечений. О том свидетельствует и все более отчетливо проявляющаяся «карнавальная» природа соответствующих политических акций [17].