однажды производить суд над ворами, взятыми в церкви, смотрителю тюремному, надеясь сделать их лучшими чрез свои отеческие увещания. Василий с твердостью выговаривал этому чиновнику даже за то только, что он незаконно присвоил себе право задержать этих воров: «Твое дело, – писал он, – только донести о случившемся комиту».[121] Примером законной строгости к упорным во зле служит духовное наказание, какому подверг он похитителя одной девицы. Как скоро дошел слух до архиепископа об этом преступлении, он сделал письменный выговор пресвитеру за то, что не преследовал судом своим похитителя, и предписал ему девицу отнять от хищника и возвратить родителям, самого же хищника лишить общения в молитвах и провозгласить отлученным; он требовал также отлучить от общения в молитвах на три года всех тех, которые способствовали похищению, со всеми их семействами и всех жителей того селения, которое скрывало и удерживало у себя похищенную девицу.[122]

В письмах Василия есть еще указание на то, что он подобным образом отлучил от общения в молитвах трех преступников, так как они не показывали никакого исправления и по обличении их пред всею Церковью.[123]

Из других высоких нравственных качеств, которые особенно украшали Василия, св. Григорий Богослов упоминает чаще всего о его нестяжательности, его строгом воздержании, его смирении, его человеколюбии и приятности в обществе; а к этому на основании писем Василиевых можно прибавить еще верность и нежность его в дружбе с людьми, достойными предпочтения. «Богатство Василия, – говорит Григорий Богослов, – ничего у себя не иметь и жить с единым крестом, который почитал он для себя дороже многих стяжаний. У него были один хитон, одна верхняя ветхая риза, а сон на голой земле, бдение, неупотребление омовений составляли его украшение; самою вкусною вечерию и снедью служили хлеб и соль; но и этой скудной пищи употреблял он так мало, что казался почти не вкушающим пищи и бесплотным».[124] Он считал даже неприличным ему лакомством закуски, посланные ему св. Амфилохием. Правда, отказываясь вкушать их, для вида он ссылался на свои зубы и писал: «Не по летам мне грызть твои закуски, когда зубы давно уже притупились и от времени, и от недугов»;[125] но главною причиною, конечно, было строгое воздержание от лакомых снедей. Друг его Амфилохий, конечно, не послал бы ему чего-нибудь чрезмерно сухого, зная его старческие болезни. Некоторую, самую умеренную, любовь к собственности обнаружил Василий только в молодых летах, когда один грубый человек, с несколькими подобными себе буянами, ворвался в его дом, прибил несколько женщин и, разломав двери, вынес из него все. Известившись об этом, с полным спокойствием, без всякой досады на похитителя св. Василий попросил себе покровительства у друга своего, военачальника Кандидиана, но, по собственным его словам, просил только для того, чтобы не быть последним из немощных и не подать о себе мысли, что всякий может нападать на него. «Я удовольствуюсь, – писал скромный и нестяжательный проситель, – если виновный будет взят начальником селения и на короткое время заключен в тюрьму, потому что не столько негодую за то, что потерпел, сколько имею нужды в безопасности на будущее время».[126] Когда же Василий занимался устройством монастырей, то часть его родового имения поступила в построенные по его настоянию обители, а большую часть он раздал в пользу нищей братии Христовой, особенно же на устройство в Кесарии того загородного странноприимного дома, который по обширности, красоте и удобствам назывался городом. Здесь находили себе приют и успокоение и дряхлая старость, и страдавшие самыми тяжкими болезнями. Сам Василий часто приходил для утешения больных.

Некоторые из врагов Василия не стыдились называть его гордецом. Для оправдания своего друга Григорий Богослов писал следующее: «Василий, этот благороднорожденный от благородных и сияющий славою, не гнушался и лобзанием уст чтить болезни, обнимал недужных, как братьев. Возможно ли лобызать прокаженных и превозноситься пред здоровыми? Думаю, что враги Василия кичливостью называли постоянство, твердость и непоколебимость его нрава».[127] Замечателен ответ и самого архипастыря на упрек одного из бывших друзей его в том, будто новый сан сделал его высокомерным. «Перестань, – писал он Пергамию, – в коротких словах возводить на меня великие вины. Ибо забвение друзей и презрение их вследствие приобретенной власти заключает уже в себе все худое в совокупности; будь уверен в том, что настоящая моя должность послужила для меня поводом к смирению. Поэтому разве тогда забуду тебя, когда сам не буду узнавать себя, а ты моих недосугов никогда не обращай в признак худого поведения и злонравия».[128]

Сострадательность Василия простиралась не на одних больных, нищих и странников, но и на всех, кто только терпел какое несчастье, был обременен какою-нибудь скорбью. Об этом яснее всего свидетельствуют дошедшие до нас пятьдесят восемь ходатайственных его писем

за различных страдальцев, и двадцать пять утешительных. И за знатных сановников, и за притесняемых в судах, и за страждущих от чрезмерного налога податей, и за тех, кто поступал в училище знаменитых софистов, – за всех, кто только просил о помощи, любвеобильный архипастырь немедленно ходатайствовал пред теми, которые могли подать облегчение бедствующим. И гонимые еретиками, и оплакивающие смерть родных, и лишившиеся своих пастырей – все вскоре получали письменное утешение от святителя, если только были ему сколько-нибудь знакомы.

При всей его благонамеренности и благожелательности враги Василия возводили на него самые невероятные и оскорбительные клеветы, иногда даже пред людьми, особенно уважавшими его, каков магистр Софроний. Так, враги Василия винили его и за обширную переписку, а для сего разведывали, не получил ли кто какого-нибудь письма от него [129] и когда это было. Но Василий, по чувству глубокого смирения и любви, не только с благодушием переносил подобные оскорбления, но и в письмах к самым приближенным лицам явно злонамеренную неприязнь к себе называл несчастьем, которое будто бы привлек на себя грехами своими.[130] О горячности и искренности любви Василиевой к друзьям свидетельствуют письма самого же Василия. Так, в одном из своих писем он говорит о себе: «Не могу поставить себя ниже кого-нибудь из сделавшихся известными своей дружбою, потому что никогда не был изобличен погрешившим против дружбы».[131] В другом письме читаются такие слова: «К священной и нелестной душе твоей возродилось во мне какое-то влечение, а насладиться вожделеваемым удобств не имею, то ныне, разлученный с любезнейшими мне, почитаю жизнь свою жалкой и несносной».[132] Надобно при этом заметить, что таким языком нежной дружбы говорил Василий не с