тетрадь сунется, то в другую — и аж смеется от радости. Все лето гостил, сколько мог из гроссбухов в журналы свои переписывал, а когда назад в столицу вернулся, прислал огромный ртутный барометр с объяснением, как им пользоваться, склянкой в которой перед штормом возникают кристаллы и вертушки всякие, чтобы знать скорость ветра. А потом долгие годы присылал хорошего чаю, вкусный табак и диковины всякие, а взамен дед посылал ему копии своих записей.

Разумеется, просто в чистом поле или, верней, на мысу между огромным горным хребтом и озером отдельная изба стоять не могла. Времена были всякие: места наши каторжные, так что вскоре прапрадедову избу огородили высоким забором с острыми кольями, вокруг нее поднялись дома наших слуг, или родственников. Так как царский патент в наших краях был не у многих, как-то получилось, что младшего сына в роду стали отдавать церкви, а родовое гнездо стало считаться выселками местного монастыря. Так что Великий Шаман отныне был главой рода, сам Мысовск вокруг него управлялся купеческой гильдией кяхтинских купцов, которые в самом Мысовске опять же были все членами нашей фамилии, а рядом стоял Монастырь Старой Веры, где настоятелем был глава одной из младших ветвей нашего рода. То есть в одном месте были и Великий Шаман, и Купеческий Совет, и Настоятель Мысовского монастыря. Причем, в отличие от монастырей у раскольников, мы получали благословение от Православного Митрополита, ибо мы ни с Патриархом, ни с Синодом не ссорились, а преследовать нас проку не было. Один был Православный монастырь в округе, а вокруг сплошные дацаны да шаманские огнища. Вам интересно, что теперь с дедовской избой сталось или с патентом от имени самого Петра Первого? Нынче в той самой избе — современная метеостанция. Я ездил туда, беседовал с метеорологами. Их там жило трое: русская пара и один бурят, который там лишь работал. А сама изба стояла за зданием местной дорожной станции. Ее и не видно теперь между старым пакгаузом и водокачкой. Мне метеорологи не понравились — худые, вертлявые, ни в одном ни виду, ни значимости. Вот и не несут им омуля, а потому и станция сейчас в запустении. Настоящий Хранитель должен быть с виду солидным, красиво трубку курить, умно молчать, уметь людей слушать — а это так… вертихвостки… Люди сами должны Хранителю и омуля, и чай, и табак, и араку нести, да еще просить, чтобы принял. А им бы я и за деньги ничего не принес! А документы пропали: то ли их сдали в архив, то ли попросту выбросили, ибо люди, которые там нынче живут, вертлявые.

Хотите узнать — раз уж я на пенсии — почему я не захотел как дед стать Хранителем? Над этим я много думал. Я всю жизнь то в обкоме, то в министерстве сидел. И ко мне всю жизнь люди шли — кто с проблемой, кто с делами, кто за советом, а кто и спасибо сказать. И вот представьте себе, что тем же самым людям нужно что-то на озере. Приходят они с подарками к Великому Шаману-Хранителю, а там — опять я. Боюсь, это будет выглядеть несколько неожиданно. Да и не солидно сидеть мне в избе меж пакгаузом и водокачкой. Спрашиваете, почему ее при строительстве станции не снесли? Эта прадедова изба и была некогда зданием и правления Мысовского порта, и Дорожной станцией. Именно с нее Дорога на той стороне озера началась. Случилось это при моем деде, который и саму избу, и всю нашу землю вокруг, как православный, железной дороге пожертвовал.

История эта начиналась с того, как однажды к деду моему, сидевшему как всегда на завалинке у нашего дома, приехали посетители. Дед издалека узнал Бориса, главу Шестого рода, который отвечал за подготовку учителей и врачей для народа. Борис даже написал целый справочник по определению лекарственных растений в наших краях и издал его на свои средства в Петербурге. Он обычно жил на западном берегу Озера в Шолотах, где даже построил каменный дом в три этажа с настоящим балконом и после этого перестал кочевать. За это его не любили знатные родовичи с запада, к тому же у него родовая фамилия была Башхууев, что обычно переводили как «чужой человек». Смеяться тут не над чем, если это произносить, то совсем не похоже на то, что вы подумали. Это такая особая буква, которой нет в русском. А само словосочетание к нам пришло из китайского, где оно означает не «чужой человек», а «умник из хууэйцзы». Хууэйцзы — это, по мнению китайцев, люди, которые веками жили на западе в Синьцзяне и исповедовали ислам. А китайцы они потому, что не уйгуры, которые живут в тех же краях. В древних летописях этот народ называли юэчжи и говорили про них, что они не китайцы-хань, не монголы-сяньби, не тюрки-гунны или сюнну, но потом они вроде бы слились с китайцами, но по-прежнему в их краях легко отличить местного хууэйцзы от настоящего китайца с востока. К ним относится целая династия генералов по фамилии Ма, которые в начале этого века даже отложились от Китая в Синьцзяне и назвали себя Синьцзянской республикой. Правда, потом они помирились с Мао, разбив его главного врага среди коммунистов по имени Готао (так как сам Мао не мог воевать со своими же коммунистами), и тот за это сделал их коммунистами и даровал право и дальше править их озером Лобнор и Таримскою впадиной, а потом даже сделал их главными в создании китайской атомной бомбы. По внешности эти самые хууэйцзы сильно отличаются и от китайцев, и от монголов, и от уйгуров с кыргызами, но главная их отличительная черта — это то, что они мусульмане. И так как мы тогда воевали то с енисейскими кыргызами, то с их сродниками якутами (а у кыргызов — ислам), к Башкуевым в народе всегда отношение было чуть настороженным. Почему Башкуевым, а не Башхууевым? Потому что внук того «дяди Бориса», когда стал нашим министром культуры, а потом моим сватом, ибо моя племянница вышла замуж за его сына, в фамилии букву сменил, ибо не может быть министра культуры с такою забавной фамилией. Старые монголы по сей день смеются, что само название озера Байкал переводится с тюркского «большая вода», а в языке у нас нет ни слова «бай» — «большой» иль «богатый», ни слова «куль» или «кель», что означает «вода» (как в названии «Иссык-Куль», например), а это значит, что