Потом все вспомнил, и его лицо омрачилось.

Анна не могла не уловить интонации отца. Она быстро отвернулась от него в мою сторону. Она уже собиралась заговорить на первую попавшуюся тему, когда я наклонилась к ней:

— Анна, ваша элегантность производит опустошение в сердцах; поглядите, вон тот мужчина не сводит с вас глаз.

Я сообщила это доверительным тоном — то есть достаточно громко, чтобы услышал отец. Он живо обернулся и заметил человека, о котором я говорила.

— Мне это не нравится, — заявил он и взял руку Анны в свою.

— Как они очаровательны! — с ироническим умилением заметила мадам Уэбб. — Шарль, вам не следовало нарушать покой этой влюбленной парочки. Достаточно было пригласить малютку Сесиль.

— Малютка Сесиль не приехала бы, — без обиняков заявила я.

— Почему? Завели себе дружка среди рыбаков? Она однажды видела, как я болтала с кондуктором автобуса, и с той поры относилась ко мне как к деклассированной особе — как к тем, кого она считала «деклассированными».

— А как же, — ответила я, делая над собой усилие, чтобы казаться веселой.

— И кого же вы поймали в свои сети? Хуже всего было то, что она находила себя остроумной. Я начала злиться.

— Морские коты не моя специальность, но в остальном улов у меня недурен.

Воцарилось молчание. Его прервал невозмутимый, как всегда, голос Анны:

— Реймон, попросите пожалуйста, официанта подать соломинки. Без них нельзя пить апельсиновый сок.

Шарль Уэбб тут же подхватил разговор о прохладительных напитках. Моего отца душил смех — я это угадала по тому, как он уткнулся в свой стакан. Анна бросила на меня умоляющий взгляд. И как это принято у тех, кто был на волоске от ссоры, мы тотчас решили, что вместе пообедаем.

За обедом я много пила. Я хотела во что бы то ни стало забыть выражение лица Анны — встревоженное, когда она вглядывалась в отца, и затаенно благодарное, когда взгляд ее задерживался на мне. На все шпильки мадам Уэбб я улыбалась лучезарной улыбкой. Эта тактика сбивала ее с толку. Она стала выходить из себя. Анна знаком просила меня' быть сдержанной. Она чувствовала, что мадам Уэбб готова закатить публичный скандал, а Анна не выносила скандалов. Но мне было не привыкать — в нашем кругу такие вещи считались делом обычным. Поэтому я с самым непринужденным видом слушала болтовню мадам Уэбб.

После обеда мы отправились в один из сен-рафаэльских ночных кабачков. Вскоре после нашего прихода появились Эльза с Сирилом. Эльза остановилась на пороге, громко заговорила с гардеробщицей и в сопровождении бедняжки Сирила стала пробираться между столиками. У меня мелькнула мысль, что она ведет себя не как влюбленная, а как уличная девка, но при ее красоте она могла себе это позволить.

— Это что еще за прощелыга? — спросил Шарль Уэбб. — Совсем еще молокосос.

— Это любовь, — залепетала его жена. — Счастливая любовь…

— Вздор, — резко сказал отец. — Просто очередная интрижка. Я посмотрела на Анну. Она разглядывала Эльзу спокойно, не-принужденно, как рассматривала манекенщиц, демонстрировавших ее модели, или просто очень молоденьких женщин. Без тени недоброжелательства. Я почувствовала прилив пылкого восхищения таким отсутствием мелочности и зависти. Впрочем, я вообще считала, что ей нечего завидовать Эльзе. Анна была в сто раз красивее, утонченнее ее. И так как я выпила, я ей высказала это напрямик. Она с интересом взглянула на меня.

— Вот как? По-вашему, я красивее Эльзы?

— Еще бы!

— Что ж, это всегда приятно слышать. Но вы опять слишком много пьете. Дайте сюда стакан. Вас не очень огорчает, что здесь сидит ваш Сирил? Впрочем, видно, что ему скучно.

— Он мой любовник, — весело сказала я.

— Вы совсем пьяны. К счастью, пора домой!

Мы с облегчением распрощались с Уэббами. Состроив самую серьезную мину, я назвала мадам Уэбб «дорогая сударыня». Отец сел за руль, я уронила голову на плечо Анны.

Я думала о том, что она мне милее Уэббов и всех наших обычных знакомых. Что она лучше, достойнее, умнее их. Отец говорил мало. Наверняка вспоминал появление Эльзы.

— Она спит? — спросил он Анну.

— Как дитя. Она вела себя довольно сносно. Если не считать несколько слишком прямолинейного намека на котов…

Отец рассмеялся. Воцарилось молчание. И потом снова раздался голос отца:

— Анна, я люблю вас, люблю вас одну. Вы мне верите?

— Не повторяйте мне этого так часто, я начинаю бояться…

— Дайте мне руку.

Я хотела было выпрямиться и предостеречь: «Нет, только не сейчас, когда машина идет над пропастью». Но я была навеселе. Запах духов Анны, морской ветер в моих волосах, на плече царапинка — след нашей с Сирилом любви. Достаточно причин, чтобы быть счастливой и молчать. Меня клонило в сон. Эльза и бедняжка Сирил, наверное, трясутся на мотоцикле, который мать подарила ему в прошлый день рождения. Эта мысль почему-то растрогала меня до слез. Машина Анны была такая уютная, с таким мягким ходом, в ней так хорошо спалось… А вот кому, должно быть, сейчас не спится, так это мадам Уэбб! Быть может, в ее годы я тоже буду платить мальчишкам, чтобы они меня любили, потому что любовь самая приятная, самая настоящая, самая правильная вещь на свете. И неважно, чем ты за нее платишь. Важно другое — не озлобиться, не завидовать, как она завидует Эльзе и Анне. Я тихонько засмеялась. Анна чуть согнула руку в плече. «Спите», — повелительно сказала она. И я уснула.

Наутро я проснулась в прекрасном настроении, чувствуя только небольшую усталость и легкую тяжесть в затылке от вчерашних излишеств. Как всегда по утрам, солнечный свет заливал мою кровать; я сбросила одеяло, скинула пижамную куртку и подставила голую спину солнечным лучам. Положив щеку на согнутую руку, я видела прямо перед собой крупное плетение простыни, а подальше на плитках пола неуверенно копошившуюся мушку. Лучи были теплыми и ласковыми, казалось, они проникают до самых костей и прилагают особые старания, чтобы меня согреть. Я решила, что все утро пролежу вот так, не шевелясь.

Мало-помалу вчерашний вечер все отчетливей оживал в моей памяти. Я вспомнила, как сказала Анне, что Сирил мой любовник, и рассмеялась: если ты пьян, можешь говорить правду — никто не поверит. Вспомнила я и мадам Уэбб и мою стычку с ней; я привыкла к женщинам подобного сорта: в этой среде в таком возрасте они зачастую бывали отвратительны из-за своего безделья и стремления взять от жизни побольше. Рядом со сдержанной Анной она показалась мне еще более убогой и надоедливой, чем всегда. Впрочем, этого и следовало ожидать: я не представляла себе, какая из приятельниц отца способна была долго выдерживать сравнение с Анной. В обществе людей подобного рода приятно провести вечер можно либо в подпитии, когда ты для забавы затеваешь с ними спор, либо если ты состоишь в интимных отношениях с кем-либо из супругов. Отцу было проще — для них с Уэббом это был спорт. «Угадай, кто сегодня ужинает и спит со мной? Малютка Марс, которая снималась у Сореля. Захожу я к Дюпюи и как раз…» Отец с хохотом хлопал его по плечу: «Счастливчик! Она почти так же хороша, как Элиза». Мальчишество. Но мне нравилось, что они оба вкладывают в него запал, увлеченность. И даже когда нескончаемо долгими вечерами Ломбар на террасе кафе уныло исповедовался отцу: «Я любил ее одну, Реймон! Помнишь весну, перед тем как она уехала… Глупо, когда мужчина всю свою жизнь посвящает одной женщине!» — в этом было что-то непристойное, унизительное, но человечное — двое мужчин изливают друг другу душу за стаканом вина.

Вот так и получилось, что Ален Малиграсс пребывал в смятении чувств и нашел способ избавления, скорее свойственный совсем молодым людям: пьянство и девочки. В этом – беда больших и ранних страстей, как и страсти к литературе; кончается тем, что вы отдаетесь самым мелким из них, но более живучим и куда более опасным, потому что они запоздали. Ален Малиграсс предавался своим страстям с ощущением полного комфорта, будто наконец обрел покой. Его жизнь превратилась в череду бурных ночей – подружка Жаклин была настолько мила, что даже устраивала ему сцены ревности, приводившие его в восторг, – и дней полной прострации. «Я – как бодлеровский странник, – говорил он ошеломленному Бернару, – смотрю на облака, на восхитительные облака».

Бернар мог бы его понять, если б он полюбил эту девушку, но не мог понять, что можно было полюбить эту жизнь. К тому же он испытывал что-то вроде зависти к Алену. Он тоже хотел бы запить, забыть Жозе. Но прекрасно понимал, что не хочет такого бегства от жизни. Однажды под вечер он по делу зашел к Фанни и был поражен тем, как она похудела, как зажалась, словно броню на себя нацепила. Естественно, они заговорили об Алене, его алкоголизм уже не был ни для кого секретом. Бернару пришлось взять на себя его часть работы в издательстве – пока всеобщее замешательство было настолько сильным, что это положение дел еще не вызвало никаких последствий.

– Что я могу сделать? – спросил Бернар.

– Да ничего, – спокойно ответила Фанни. – Было в нем что-то, чего я не знала да, без сомнения, чего он и сам не знал. Я думаю, что когда два человека живут вместе двадцать лет, настолько не зная друг друга…

Ее лицо так грустно передернулось, что это потрясло Бернара. Он взял ее за руку и удивился и той живости, с которой она ее отдернула, и тому, как она вдруг покраснела.

– Ален переживает кризис, – сказал он. – Это не так опасно…

– Все началось с Беатрис. Из-за нее он понял, что жизнь его пуста… Да, да, я знаю, – сказала она устало, – я верная подруга.

Бернар вспомнил пламенные рассказы Алена о его новой жизни, припомнил подробности, значительность, с которой он говорил о жалких сценах в баре «Мадлен». Бернар поцеловал руку Фанни и откланялся. На лестнице он встретил Эдуара, пришедшего навестить Фанни.

Они никогда не говорили о той ночи. Она просто бесстрастным голосом поблагодарила его за цветы, которые он прислал ей наутро. Теперь он только сидел у ее ног, и они вместе смотрели в окно, смотрели, как садится в Париже яркое июньское солнце. Говорили о том о сем, о деревне, говорили рассеянно и нежно, и все это вызывало у Фанни незнакомое ей ощущение конца света.

Эдуар, сидя у нее в ногах, умиротворенно переживал боль – становившуюся все менее отчетливой – и смущение, настолько сильное, что оно приводило его к Фанни два раза на неделе, словно он всякий раз должен был убедиться, что не причинил ей зла. И потому с облегчением и какой-то радостью он шел затем к Жозе. Там был Жак, безумно тревожившийся по поводу своих летних экзаменов, и Жозе, склонившаяся над картами Швеции, потому что в конце июня они втроем должны были отправиться туда.

* * *

В намеченный день они уехали. Малиграссы, в свой черед, были приглашены на месяц в деревню, к друзьям. Ален все свои дни провел, открывая бутылку за бутылкой. И только Бернар все лето остался работать над своим романом в Париже, отправив Николь отдыхать к родителям. Беатрис прервала репетиции и поехала к матери на Средиземное море, где успела разбить несколько сердец. Париж вибрировал от гулко звучащих и неустанных шагов Бернара. Вот на этой скамейке он в последний раз поцеловал Жозе; вот из этого бара он звонил ей в ту ужасную ночь, когда она была не одна; вот здесь он остановился, переполненный счастьем в тот вечер, когда они вернулись и ему казалось, что у него наконец-то что-то есть… В его кабинете на ярком солнце была видна пыль, он много читал, и странным образом в том наваждении, в котором он теперь жил, у него бывали минуты огромного покоя. Со своей скорбью, с воспоминаниями об этой скорби он шел к светящимся золотом мостам. И в сверкающем, солнечном Париже часто возникал дождливый Пуатье. В сентябре все вернулись; он встретил Жозе, она сидела за рулем автомобиля и остановилась у тротуара, чтобы поговорить с ним. Он оперся локтем о дверцу, смотрел на ее тонкое загоревшее лицо под шапкой густых черных волос и думал о том, что никогда больше не придет в себя.

Да, путешествие прошло хорошо, в Швеции очень красиво. Эдуар опрокинул их в канаву, но это ничего, потому что Жак… Она осеклась. Он не смог сдержаться:

– Я покажусь вам грубым. Но на мой взгляд, эти радости спокойного счастья не очень вам к лицу.

Она ничего не ответила, только грустно улыбнулась.

– Простите. Не мне, наверное, говорить вам о счастье, спокойном ли, неспокойном. Но я не забыл, что вам я обязан тем единственным, которое у меня было в этом году…

Она накрыла его руку своей ладонью. Их руки были совершенно одинаковой формы, только рука Бернара была больше. Оба заметили это, но ни он, ни она ничего не сказали. Она уехала, а он вернулся домой. Николь была счастлива, потому что он был милым и спокойным – из-за того, что на душе у него была печаль. Так оно всегда и бывает.

* * *

– Беатрис, теперь вы.

Беатрис вышла из темноты на освещенный участок сцены, вытянула вперед руку. «Неудивительно, что она так пуста, – вдруг подумал Жолио. – Все это пространство, всю эту тишину она должна заполнять каждый день, нельзя с нее спрашивать…»

– Смотрите-ка… она прекрасно справляется.

Журналист, стоящий рядом с ним, не мог оторвать глаз от Беатрис. Шли последние репетиции, и Жолио уже знал: Беатрис будет открытием года и, больше того, может быть, великой актрисой.

– Расскажите мне что-нибудь о ней.

– Она сама вам все расскажет, мой милый. Я – всего лишь директор этого театра.

Журналист улыбнулся. Весь Париж был убежден, что у них роман. Жолио повсюду бывал с ней. Но из-за своего пристрастия ко всему романтическому он ждал генеральной репетиции, чтобы «легализовать» их отношения, к большому разочарованию Беатрис, считавшей более разумным иметь любовника. Если бы он не скомпрометировал ее, она вообще была бы смертельно на него сердита.

– Как вы познакомились с ней?

– Она сама вам это расскажет. Она хорошо рассказывает.

Беатрис действительно прекрасно умела обращаться с представителями прессы. Она отвечала на вопросы дружелюбно и вместе с тем столь снисходительно, что производила впечатление настоящей «театральной дамы». По счастью, она еще не была известна, не снималась в кино и не была замешана ни в одном скандале.

Улыбаясь, она шла к ним. Жолио представил их друг другу.

– Я вас оставлю; Беатрис, жду вас в баре.

Он удалился, Беатрис проводила его долгим взглядом, который призван был открыть журналисту то, в чем он и так был уверен, и наконец обернулась к нему.