Он осторожно опрокинул меня на брезент. Мы были в поту — мокрые, скользкие, мы действовали неловко и торопливо; лодка равномерно покачивалась под нами. Солнце светило мне прямо в глаза. И вдруг Сирил зашептал властно и нежно… Солнце оторвалось, вспыхнуло, рухнуло на меня… Где я? В пучине моря, времени, наслаждения?.. Я громко звала Сирила, он не отвечал отвечать не было нужды.

А потом прохлада соленой воды. Мы оба смеялись — ослепленные, разнеженные, благодарные. Нам принадлежали солнце и море, смех и любовь — и почувствуем ли мы их когда-нибудь с тем же накалом и силой, какие им придавали в это лето страх и укоры совести?..

Любовь приносила мне не только вполне осязаемое физическое наслаждение; думая о ней, я испытывала что-то вроде наслаждения интеллектуального. В выражении «заниматься любовью» есть свое особое, чисто словесное очарование, которое отчуждает его от смысла. Меня пленяло сочетание материального, конкретного слова «заниматься» с поэтической абстракцией слова «любовь». Прежде я произносила эти слова без тени стыдливости, без всякого смущения, не замечая их сладости. Теперь я обнаружила, что становлюсь стыдливой. Я опускала глаза, когда отец чуть дольше задерживал взгляд на Анне, когда она смеялась новым для нее коротким, тихим, бесстыдным смехом, при звуках которого мы с отцом бледнели и начинали смотреть в окно. Если бы мы сказали Анне, как звучит ее смех, она бы нам не поверила. Она держалась с отцом не как любовница, а как друг, нежный друг. Но, наверное, ночью… Я запрещала себе думать об этом, я ненавидела тревожные мысли.

Дни шли. Я отчасти позабыла об Анне, отце и Эльзе. Занятая своей любовью, я жила с открытыми глазами, как во сне, приветливая и спокойная. Сирил спросил меня, не боюсь ли я забеременеть. Я ответила, что во всем полагаюсь на него, и он принял мои слова как должное. Может, я потому с такой легкостью и отдалась ему: он не перекладывал на меня ответственности окажись я беременной, виноват будет он. Он брал на себя то, чего я не могла перенести, — ответственность. Впрочем, мне не верилось, что я могу забеременеть, я была худая, мускулистая… В первый раз в жизни я радовалась, что сложена как подросток.

Между тем Эльза начала терять терпение. Она засыпала меня допросами. Я всегда боялась, как бы меня не застигли с нею или с Сирилом. Она подстраивала так, чтобы всегда и везде попадаться на глаза отцу, встречаться на его пути. Она упивалась двоими воображаемыми победами, порывами, которые, по ее словам, он подавлял, но не мог утаить. Я с удивлением наблюдала, как эта девица, чья профессия мало отличалась от продажной любви, предавалась романтическим грезам, приходила в экстаз от таких пустяков, как взгляд или движение, — это она-то, воспитанная четкими требованиями мужчин, которые всегда спешат. Правда, она не привыкла к сложным ролям, и та, какую она играла теперь, очевидно, представлялась ей верхом психологической изощренности.

Мысль об Эльзе понемногу все сильнее завладевала отцом, но Анна, судя по всему, ничего не замечала. Он был с ней еще более нежен и предупредителен, чем когда-либо, и это пугало меня, потому что я объясняла его поведение неосознанными укорами совести. Лишь бы только ничего не случилось в течение еще трех недель. А там мы переедем в Париж, Эльза тоже, и; если Анна и отец не передумают, они поженятся. В Париже будет Сирил, и, как здесь Анна не могла помешать мне его любить, так и там она не сможет помешать мне с ним встречаться. В Париже у него была комната, далеко от дома, где жила мать. Я уже рисовала себе окно, открывающееся прямо в голубое и розовое небо — неповторимое небо Парижа, воркующих на карнизе голубей и нас с Сирилом вдвоем на узкой кровати…

Несколько дней спустя отец получил записку от одного нашего приятеля с приглашением встретиться в Сен-Рафаэле и выпить вместе аперитив. Отец немедля сообщил нам об этом, обрадованный возможностью вырваться ненадолго из нашего добровольного, но отчасти и вынужденного уединения. Я рассказала Эльзе и Сирилу, что в восемь часов мы будем в «Солнечном баре», и, если они приедут туда, они нас там застанут. На беду, Эльза была знакома с упомянутым приятелем, и это подогрело ее желание явиться в бар. Я стала опасаться осложнений и сделала попытку ее отговорить. Все напрасно.

— Шарль Уэбб меня обожает, — объявила она с детским простодушием. Если он меня увидит, он тем более уговорит Реймона вернуться ко мне.

Сирилу было безразлично — ехать или не ехать в Сен-Рафаэль. Для него важно было одно — находиться там, где я. Я прочла это в его взгляде и не могла подавить горделивого чувства.

Мы выехали из дому около шести. Анна повезла нас в своей машине. Мне нравилась ее машина, большая открытая американская машина, отвечавшая не столько вкусу Анны, сколько требованиям рекламы. Зато моим вкусам она соответствовала вполне — в ней было множество блестящих мелочей, она была бесшумная, обособленная от всего мира и кренилась на крутых поворотах. К тому же мы все трое помещались на переднем сиденье, а я нигде не чувствовала такой тесной связи с другими людьми, как в машине. Все трое на переднем сиденье, чуть прижимая друг друга локтями, во власти общего наслаждения скоростью, ветром, а может быть — и общей смерти. Машину вела Анна, словно символизируя уклад нашей будущей семьи. Я не ездила в ее машине с того пресловутого вечера в Каннах, и это пробудило во мне воспоминания.

В «Солнечном баре» нас ждали Шарль Уэбб с женой. Он занимался театральной рекламой, его жена просаживала заработанные им деньги, причем с головокружительной быстротой и — на молодых мужчин. Он был просто одержим мыслью, как свести концы с концами, и вечно охотился за заработком. Было в нем от этого что-то беспокойное, торопливое, почти неприличное. Он долго был любовником Эльзы — несмотря на свою красоту, она не отличалась корыстью, и ее беспечность в денежных делах привлекала Шарля.

Его жена была злюкой. Анна прежде с ней не встречалась, и я тотчас подметила на ее прекрасном лице презрительное и на-смешливое выражение, какое обычно у нее появлялось в обществе. Шарль Уэбб, как всегда, болтал без умолку, по временам сверля Анну испытующим взглядом. Он явно недоумевал, что у нее может быть общего с юбочником Реймоном и его дочерью. Меня распирало от гордости при мысли, что еще минута, и он это узнает. Воспользовавшись паузой, отец склонился к нему и напрямик объявил:

— А у меня новость, старина. Пятого октября мы с Анной собираемся пожениться.

Остолбенев от изумления, тот переводил взгляд с одного на другого. Я была в восторге, его жена озадачена — она питала давнюю слабость к отцу.

— Поздравляю, — завопил наконец Уэбб во все горло. — Отличная мысль! Мадам, вы изумительная женщина! Посадить себе на шею такого шалопая! Официант! Мы должны это отпраздновать.

Анна улыбалась непринужденно, спокойно. И вдруг лицо Уэбба расплылось в улыбке — мне не было нужды оборачиваться.

— Эльза! Господи, да ведь это Эльза Макенбур, она меня не замечает! Реймон, ты только погляди, как она похорошела!

— Еще бы, — сказал отец тоном счастливого обладателя.

Неделю спустя после вечера, проведенного у Фанни, Эдуар получил ультимативное требование заплатить портному. Последние франки он истратил на цветы для Фанни, над которыми она плакала, чего он, разумеется, не узнал. У Эдуара был только один спасительный выход, но он к нему уже прибегал: обратиться к Жозе. Утром в субботу он зашел к ней. Ее не было дома, зато он застал Жака, который был по уши погружен в свои медицинские книги. Он сказал Эдуару, что Жозе придет к обеду, и вернулся к своим занятиям.

Эдуар ходил взад-вперед по гостиной в отчаянии от того, что нужно ждать. Решимость его улетучивалась с каждой минутой. Он уже придумывал какой-нибудь предлог для оправдания своего визита, но тут Жак пришел к нему, рассеянно поглядел на него и сел напротив, предложив ему «Голуаз». Молчание становилось невыносимым.

– Что-то у вас вид невеселый, – сказал наконец Жак.

Эдуар покачал головой. Жак смотрел на него с симпатией.

– Меня это, конечно же, не касается. Но я, пожалуй что, вряд ли когда видел такого растерянного человека.

Еще немного, и он бы восхищенно присвистнул. Эдуар улыбнулся ему. Жак был ему симпатичен. И совсем не похож ни на театральных юношей, ни на Жолио, и Эдуар снова почувствовал себя молодым человеком.

– Женщины, – лаконично ответил он.

– Бедняга, – сказал Жак.

Была долгая пауза, каждый вспоминал свое. Жак кашлянул:

– Жозе?

Эдуар отрицательно покачал головой. Ему вдруг захотелось произвести впечатление на собеседника:

– Нет. Актриса.

– Не знаю, что это такое.

И добавил:

– Должно быть, еще того не легче.

– О да, – сказал Эдуар.

– Пойду спрошу, нельзя ли выпить по стаканчику.

Жак поднялся и, проходя мимо Эдуара, дружески, даже, пожалуй, слишком сильно хлопнул его по плечу и вскоре вернулся с бутылкой бордо. Когда возвратилась Жозе, оба были чем-то очень довольны, говорили друг другу «ты» и болтали о женщинах.

– Здравствуйте, Эдуар. Вы что-то плохо выглядите.

Ей нравился Эдуар. Он всегда был трогательно безоружен.

– Как поживает Беатрис?

Жак сделал ей большие глаза, и Эдуар заметил это. Они все посмотрели друг на друга, а Жозе рассмеялась.

– Я так понимаю, что дела ваши не очень хороши. Почему бы вам с нами не пообедать?

После обеда они вместе гуляли по лесу, разговаривая о Беатрис. Эдуар и Жозе шли под руку по аллеям, а Жак то и дело забирался в кусты, бросался шишками, изображал лесовика. И время от времени, подходя к ним, заявлял, что эта Беатрис заслуживает хорошей шлепки, и все тут. Жозе смеялась, а Эдуар понемногу приходил в себя. В конце концов он признался, что ему нужны деньги, и Жозе сказала, что вот уж по этому поводу он может не беспокоиться.

– Чего мне, кажется, больше всего не хватает, – сказал, краснея, Эдуар, – так это друзей.

Как раз в этот момент подошел Жак и сказал, что если это касается и его, то тут, во всяком случае, дело решенное. Жозе высказалась еще более горячо. С этих пор вечера они проводили вместе. Были очень расположены друг к другу, молоды и довольно счастливы.

И тем не менее, хотя Жозе и Жак каждый день подбадривали Эдуара, они же вгоняли его в отчаяние. Исходя из того, что он рассказал им о своих взаимоотношениях с Беатрис в последнее время, они сделали вывод, что для него все потеряно. Тогда как сам Эдуар вовсе не был в этом уверен. Он виделся иногда с Беатрис между репетициями, и она в зависимости от своего настроения то говорила ему «моя лапочка», а то и вовсе не смотрела на него и выглядела очень утомленной и рассеянной. Эдуар решил выяснить отношения, хотя выражение это казалось ему каким-то фальшивым.

Он нашел Беатрис в кафе напротив театра. Она была еще красивее, чем всегда, потому что устала, а ему так нравилась ее бледность, ее трагическая и благородная маска. Этот день у нее был «рассеянный», Эдуар, конечно, предпочел бы «нежный», тогда у него был бы хоть какой-то шанс услышать, что она ответит: «Ну конечно, я люблю тебя». И все-таки он решился наконец объясниться с ней:

– Работа над пьесой идет хорошо?

– Мне придется репетировать все лето.

Беатрис торопилась уйти. Жолио должен был быть на сегодняшней репетиции. Она до сих пор так и не знала, любит ли он ее, испытывает ли к ней влечение, или она для него просто актриса.

– Мне надо кое-что сказать вам, – произнес Эдуар.

Он склонил голову. Она увидела его макушку, его тонкие волосы, которые так любила гладить. Но теперь он был ей совершенно безразличен.

– Я люблю вас, – не глядя на нее, сказал он. – А вы, похоже, не любите меня или хуже того…

Как ему хотелось, чтобы Беатрис перебила его именно на этом месте, ведь он все еще надеялся… Возможно ли, чтобы эти ночи, эти вздохи, этот смех?.. Но Беатрис молчала. Она смотрела поверх его головы.

– Ответьте мне, – выговорил он наконец.

Ее молчание было невыносимо. Хоть бы она что-нибудь сказала! Эдуар страдал и машинально ломал под столиком пальцы. А Беатрис словно только что очнулась. И подумала: «Какая скука!»

– Эдуар, миленький, вы должны кое-что знать. Я действительно больше не люблю вас и все же очень люблю. Вы очень нравились мне.

Она всегда вкладывала особый смысл в слово «очень», когда речь шла о чувствах. Эдуар поднял голову.

– Я не верю вам, – грустно сказал он.

Они посмотрели друг другу в глаза. Такое с ними случалось не часто. Ей хотелось крикнуть ему: «Нет, я вас никогда не любила. Ну и что с того? Почему я должна была любить вас? Почему вообще надо кого-то любить? Вы что думаете, мне больше делать нечего?» Она представила себе театральные подмостки, ярко освещенные юпитерами или совсем темные, и ее захлестнула волна счастья.

– Ладно, можете мне не верить, – снова заговорила она. – Но я всегда буду для вас другом, что бы ни случилось. Вы – очаровательное создание, Эдуар.

Он перебил ее, тихо сказав:

– А та ночь…

– Что это значит: «та ночь»? Вы…

Беатрис замолчала. Эдуара уже не было, он ушел. Как сумасшедший бродил он по улицам, повторял: «Беатрис, Беатрис», и ему хотелось биться головой о стены. Он ненавидел ее и любил одновременно, а воспоминание об их первой ночи сбивало его с ног. Он очень долго гулял и наконец добрался до дома Жозе. Она усадила его, дала большой стакан виски и ни о чем не расспрашивала. Эдуар свалился и уснул мертвецким сном. Когда он проснулся, пришел Жак. Все вместе они пошли в кафе, все трое вернулись очень пьяные к Жозе, и его уложили в комнате для гостей. Там он и прожил до лета. Он все еще любил Беатрис и так же, как дядюшка, в газетах прежде всего читал театральную страницу.

Лето камнем упало на Париж. Все жили своими тайными страстями или привычками, и жестокое июньское солнце разбудило в каждом обезумевшего ночного зверя. Надо было уехать, найти хоть какое-то продолжение жизни или хотя бы оправдание минувшей зиме. Все обрели свободу, одиночество, которое несет с собой приближение каникул, каждый задавал себе вопрос, с кем и как его переживать. И только у Беатрис, занятой репетициями, не было этой проблемы, на что она, впрочем, очень жаловалась. Что до Алена Малиграсса, то он страшно много пил, Беатрис теперь была лишь предлогом. Он завел привычку повторять: «Да, у меня работа, которая мне нравится, очаровательная жена, приятная жизнь. Ну и что?» На это «ну и что?» ответить не мог никто. Жолио только заметил, что ему поздновато знакомиться с этой фразеологией. Но запить, конечно, было никогда не поздно.