Однако имя на надгробном памятнике могло оказаться простым совпадением — как бы Грегориусу хотелось, чтобы так оно и было! Он бы пал духом и почувствовал разочарование, если никогда не смог бы встретить этого меланхоличного человека, желавшего «заново сложить португальские слова в предложения», потому что старые формы обветшали и истрепались.

Тем не менее он вынул записную книжку и скрупулезно переписал в нее все имена и даты. Этот Амадеу ди Праду умер в пятьдесят три года. Отца он потерял, когда ему было тридцать четыре. Тот ли это отец, что не умел улыбаться? Мать умерла в его сорок. Фатима Галарду могла быть его женой, умершей в тридцать пять, когда Амадеу исполнился сорок один год.

Грегориус еще раз окинул взглядом склеп и только теперь заметил на цоколе полускрытую разросшимся плющом эпитафию: «QUANDO A DITADURA ÉUM FACTO A REVJLUÇÃO ÉUM DEVER» — «Если диктатура — факт, то революция — долг».

Была ли смерть этого Праду смертью политической? «Революция гвоздик» в Португалии, положившая конец диктатуре, произошла весной тысяча девятьсот семьдесят четвертого. Так что этот Праду до нее не дожил. Эпитафия звучала так, будто этот Праду умер борцом Сопротивления. Грегориус вынул томик и вгляделся в портрет. «Да, вполне возможно, — подумал он. — Подходит и к лицу, и к сдерживаемой ярости, с которой он писал. Поэт и фанат языка, взявшийся за оружие, чтобы бороться с Салазаром».

На выходе Грегориус попытался выяснить у охранника в униформе, как узнать, кому принадлежит эта могила. Но его знания португальского оказалось недостаточно. Тогда он вынул бумажку, на которой Жулио Симойнш записал ему адрес своего предшественника, и пустился на поиски.

Витор Котиньо жил в домишке, который грозил вот-вот развалиться. Он стоял во дворе, спрятавшись за другими домами, весь увитый плющом. Звонка не было, и Грегориус растерянно топтался перед дверью. Он уже собрался уходить, когда сверху из окна раздался громовой голос:

— O que é que quer? — «Чего надо?»

Голова в оконном проеме была в венце курчавых седых волос, плавно переходившем в такую же белую бороду, на носу торчали очки в большой черной оправе.

— Pergunta sobre livro,[19]— прокричал в ответ Грегориус, напрягая изо всех сил голосовые связки, и поднял над головой томик Праду.

— O qué? — переспросил мужчина, и Грегориус повторил фразу.

Голова исчезла, зажужжал домофон. Грегориус ступил в прихожую с обтрепанным восточным ковром на каменном полу и книжными полками до потолка. Пахло пылью, прокисшими объедками и трубочным табаком. На скрипучей лестнице показался седогривый мужчина с трубкой в зубах. Застиранная рубаха неопределенного цвета в крупную клетку выбивалась из мятых кордовых штанов, босые ноги торчали из открытых сандалий.

— Quem é?[20]— спросил он преувеличенно громко, как всякий глухой.

В светло-карих, напоминающих янтарь глазах под кустистыми бровями читалось раздражение, как у человека, чей покой потревожили.

Грегориус протянул конверт с посланием Симойнша и объяснил на португальском, что он сам швейцарец, а потом добавил по-французски:

— Я филолог, специализируюсь на древних языках. Я ищу автора этой книги.

Когда Котиньо никак не отреагировал, Грегориус решил повторить еще громче.

— Чего кричите? Я не глухой, — остановил его старец на французском. На его морщинистом, огрубевшем под ветрами лице появилось нечто вроде ухмылки. — Глухота — хорошее средство, чтобы не выслушивать всякую чепуху.

Акцент у него был фантастический, а вот грамматика безупречной, хоть и говорил он медленно, подыскивая слова. Он пробежал глазами по записке Симойнша, после этого махнул рукой в сторону кухни в конце коридора и зашагал вперед. На кухонном столе, помимо открытой банки сардин и полуопорожненного стакана с красным вином, лежала раскрытая книга. Грегориус прошел к дальнему краю стола и сел на стул. Старик подступил к нему вплотную и сделал нечто, повергшее Грегориуса в шок: он снял с него очки и насадил себе на нос. Зажав свои собственные в руке, он прищурился и огляделся вокруг.

— Выходит, мы с вами похожи, — наконец произнес он и вернул оторопевшему Грегориусу очки.

Вот она, солидарность тех, кто смотрит на жизнь через толстые стекла. В мгновение ока раздражение исчезло из глаз Котиньо, и он взял книгу ди Праду.

Молча, в продолжение долгих минут, он всматривался в портрет врача. Между тем с отсутствующим видом, как сомнамбула, встал, налил Грегориусу стакан вина. Кошка вошла и потерлась о его ноги. Не обращая на нее внимания, старик снял очки и потер переносицу — жест, напомнивший Грегориусу Доксиадеса, — потом вытряхнул трубку, взял с полки другую, набил. Из соседней комнаты доносилось громкое тиканье напольных часов. Прошло немало времени, прежде чем он заговорил, тихо, глухо, словно из далекого прошлого:

— Было бы неверно сказать, что я знал его. Нет, о встречах говорить не приходится. Но я видел его, дважды в дверях кабинета, в белом халате, с высоко поднятыми бровями в ожидании следующего пациента. Я приводил сестру. Он лечил ее. Желтуха. Повышенное давление. Она на него молилась. Думаю, была в него слегка влюблена. И не удивительно: идеал мужчины. К тому же с чертовским обаянием — люди подпадали под его гипноз. Он был сыном известного судьи Праду, покончившего с собой. Болтали, из-за болей в своей скрюченной спине, которые больше не мог сносить. Другие, правда, говорили, что не простил себе, оставшись при должности под диктатурой.

Амадеу ди Праду был всеобщим любимцем, уважаемым врачом. Пока не спас жизнь Руи Луишу Мендишу, человеку из тайной полиции, «палачу», как все его называли. Было это в середине шестидесятых, мне тогда только стукнуло пятьдесят. После того все отвернулись от него. Это разбило ему сердце. С той поры он и начал работать на Сопротивление, вроде хотел искупить вину, что спас жизнь извергу. Люди об этом не знали. Все вышло на свет только после его смерти. А умер он, если память не изменяет, совсем внезапно, от кровоизлияния в мозг, за год до революции. Жил он в последние годы с Адрианой, сестрой, которая его боготворила.

Должно быть, это она издала его книгу, я даже подозреваю, у кого, только этой типографии давно уж нет в помине. Пару лет спустя книга вдруг всплыла и у меня тоже. Я засунул ее в дальний угол, даже не читал. Сам не знаю почему, но она вызывала у меня неприятие. Возможно, потому, что я терпеть не мог Адриану. Непонятная антипатия — ведь я ее почти не знал. Она была у него медсестрой, и те пару раз, что я ее видел, мне действовало на нервы высокомерие, с которым она обходилась с пациентами. Может, я и несправедлив, но какой уж есть. — Котиньо полистал книгу. — Хорошо написано. И название хорошее. Откуда это у вас? И зачем вы идете по его следу?

История, которую поведал старику Грегориус, звучала несколько иначе, чем та, что он рассказал Жозе Антониу да Силвейре в ночном поезде на Лиссабон. Прежде всего потому, что на этот раз он не скрыл таинственную португалку на мосту Кирхенфельдбрюке и телефонный номер на своем лбу.