Полковник на мгновение пришел в себя и увидел, как Боткин ввинчивает в плоть его руки металлические штыри.

— Что это? — пролепетал он, играясь с сознанием, пытаясь ухватить ускользающий зрительный образ. — Что?.. Платиновые…

— Спим-спим! — ласково проговорил Никифор, и на лицо полковника вновь водрузили маску, из которой он вдохнул густо и проиграл сознание анестезиологу.

Операция продолжалась четыре часа, а когда закончилась и полковника повезли в палату, в операционной раздались аплодисменты. Особенно хлопала в ладоши медсестра, делящая с Боткиным диван в ординаторской.

— Гений! — услышал Никифор наяву.

— Я знаю, — улыбнулся, нивелируя серьез.

— Такие операции даже в Москве, в ЦИТО, не увидишь!

— Спасибо, — поблагодарил хирург всех, освободился от халата и решил сегодня с медсестрой не спать. Он не хотел смешивать гениальное с обыденностью.

Выйдя в коридор, он увидел каталку с мертво глядящим Арамовым, закричал, что он не Господь Бог, что он не воскрешает, а потому каталку в морг!!!

— К Ахметзянову! — добавил, заходя в уборную.

Там он почему-то расплакался. Слезы лились рекой, он даже подвывал негромко, пока в уборную не явилась любовница-медсестра, не взяла хирургическую голову в объятия и не укачала ее почти до сна.

— Мой дорогой! — приговаривала она. — Мой милый…

Затем произошло то, чего сегодня никак не хотел делать Никифор Боткин. Он совокупился с обыденностью, утеряв ощущение сегодняшнего гениального порыва.

— Как можно! — воскликнул хирург, когда вышел из женского тела пустым.

— Боже мой, в уборной!!!

Он немедленно бросился домой, в свою холостяцкую однокомнатную квартиру, заваленную медицинскими книгами, журналами и проспектами.

В квартире его стошнило.

Он попил воды и уселся на пол, уложив голову на горячую батарею.

Еще час назад Никифор Боткин был уверен, что его руки, проворные пальцы, душа — все это одухотворено тем, что называется талантом, гениальностью в конце концов! После операции он стряхивал пот со лба и жалел сию влагу, уверенный, что и в ней заключен некий эликсир… А сейчас он лежал и дрожал всем телом, ему было стыдно за свою стопроцентную уверенность в своей гениальности, за браваду Божественным даром, который, казалось, улетучился внезапно, оставив тело пустым, а руки никчемными.

Заставь сейчас Никифора повторить сегодняшнюю операцию, он бы не знал даже, как начать. Что эта операция — как обойтись с простым аппендицитом, не приходила картинка!..

Боткин завыл. «Ах, зараза! — всплыло у него в мозгу. — Она украла дар мой! Она!.. Вместе с семенем унесла!!!»

От этого открытия в глазах Никифора поплыли черные рыбки, оставляя такие же черные круги, он взвыл волчарой, затем что было силы стукнулся головой о батарею, повторил удар и, почувствовав, как за ухо стекает горячая кровь, закрыл глаза и принялся ждать смерти. Жить бездарностью Никифор не желал…

Он сидел, уложив руки на пол, ладонями вверх, как будто вены взрезал, и представлялась ему рана на голове, из которой, пульсируя, вытекает кровь… А еще ему представилось, как бы он лечил эту рану. Вероятно, трещина в черепе. Надо обрить голову, если есть осколочки кости, сложить их аккуратно на марлю, поглядеть, не течет ли с кровью мозговое вещество — тогда шансов нет, затем остановить кровепоток, сложить осколочки на клей, если просто трещина — скобочками и все…

На этом месте воображаемой операции в груди у Боткина будто солнцем летним облилось… Он вдруг вскочил, бешено завертел глазами, затем бухнулся на колени и забормотал придуманную тут же молитву:

— Спасибо, Господи! Благодарю Тебя, Ты вернул мне то, что Сам дал!.. — Он уже не отваживался на слово «гениальность», даже не хотел о «таланте» вслух говорить. Они с Господом и так знали, о чем идет речь. — Буду бережлив, Господи, к дару, буду скромен и тих!..

Далее слова к Богу у Никифора истощились, хирург дополз до шкафа, откуда выудил аптечку, схватил банку с перекисью водорода и полил ею голову обильно. Густо зашипело, и Боткин, кривя лицо, перетерпливая боль, наложил повязку шапочкой.

Он выбрался на улицу, поймал такси и прибыл в больницу, которая пустым безмолвствием встречала поздний вечер.

Его чуть было не вышвырнул охранник.

— Да я это, я! — возопил хирург. — Боткин моя фамилия!

Охранник был новым человеком в больнице, Никифора не знал, но фамилия была ему до боли знакома, а потому он незамедлительно пропустил человека с забинтованной головой.

Через три минуты, включив в операционной свет, Никифор вооружился опасной бритвой и обрил голову перед зеркалом. Пряди рыжеватых волос ложились ему под ноги, как будто перья слетали, и Боткин подумал о себе как об ангеле, которого ощипали, как утку. На этой мысли он осекся и попросил прощения у Господа за такое кощунственное сравнение.

— Червь я поганый! — сказал вслух.

Никифору пришлось установить несколько зеркал так, чтобы видеть свой затылок и рану. Он приготовил шприц с анестезией, щипцы, клей и несколько иголок с нитками. Перекрестился.

— Поехали! — произнес хирург Никифор Боткин и вонзил иглу с обезболивающим в лоскут кожи возле раны. — А-а-а!..

Далее все пошло как по маслу.

Через два часа лысую голову Никифора украшал идеально ровный шрам, который хирург залепил пластырем и сошел с операционного стола.

— Я смог! — тихо произнес он в потолок. — Я сделал… — Слезы вновь текли по его физиономии. — Зеркальная операция!.. — Он оглядел свои руки и вознес над вылеченной головой. — Первая в мире!!!

Вокруг по-прежнему стояла выжидательная тишина.

— Спасибо, Господи, за руки Твои! — шептал Боткин. — Спасибо за милость Твою!..

В эту минуту в операционной возникла фигура охранника, который внезапно вспомнил на посту, что Боткин — фамилия великого хирурга, в честь которого названа Боткинская больница в Москве. А в той больнице оперировалась его мать по поводу холецистита.

Мысль охранника работала просто: его обдурили, и в больницу, вверенную ему в защиту, проник некто посторонний, а в свете известных событий в стране этот посторонний мог быть кем угодно. Охранник не боялся, хотя в его распоряжении имелась лишь резиновая дубинка. Но в умелых руках дубинка являла собою грозное ударное оружие.

Мать охранника, перенесшая операцию по поводу холецистита в столице, звала сына Алехой, но никогда Алексеем или Лешенькой, так как облик сына не соответствовал этим именам.

Алеха — самое то, что подходило!

Двухметрового роста, с бычьей шеей, с мощными ногами, с грудью буйвола, он прошел армию десантником и чувствовал в своей голове силу, а в стальных мускулах ум.