Когда рядом раздался крик боли, Дробот сперва не понял, что случилось. Но мгновенно осознал: Кондаков, бегущий чуть левее, почти голова к голове, вдруг плашмя рухнул на землю. Что-то враз побудило Романа остановиться, но тут же невидимая плеть больно стегнула – он наддал, мчался к лесу широкими прыжками, теперь уже стараясь петлять, словно так можно было уйти от шальной пули. Жила надежда – вот сейчас Семен вскочит и нагонит его, просто нога случайно попала в какую-то рытвину. Только она вылетела вместе с другими мыслями – Дробот понял, что остался один и сейчас использует свой последний шанс.

Когда налетел на ствол дерева и чуть не упал – ухватился за него, оглянулся. Сзади по-прежнему стреляли, двигались темные фигуры, доносились немецкие ругательства вперемешку с русским матом и украинской бранью. Сделав глубокий вдох и громко выдохнув, Дробот двумя руками оттолкнулся от ствола и помчался, петляя между деревьями.

Он припоминал навыки хождения по лесу, самостоятельно приобретенные в детстве и юности.

Вернулись также другие мысли: Роман отчетливо вспомнил, о чем ему говорил перед побегом Семен Кондаков.

Путь к спасению. Важная информация.

Темный и сырой весенний лес все глубже скрывал беглеца.

Грязь и голод. Вот что острее всего запомнил из своего детства Николай Дерябин.

Родителей же своих не помнил совсем. Знал, что ехала их семья в поезде, в переполненных вагонах, спасаясь от голода, охватившего его родное Поволжье. Позже, когда уже освоился в детдоме, от старших ребят он узнал – его судьбу разделили многие. Отыскались там даже земляки, осиротевшие после того, как родители умерли в дороге.

Так Коля писал в анкетах и автобиографиях: его папка с мамкой ехали по ленинскому призыву на Донбасс – всем, кто завербуется добровольно на тамошние стройки, обещали крышу над головой и еду. Но кто-то не дотянул в дороге, а вот Колиных родителей ночью на какой-то станции, где вагоны с беженцами в очередной раз загнали за запасной путь, зарезали лихие люди. Кто и за что – мальчик не знал. Он не видел своих родных неживыми. Подобрала его, четырех с половиной лет от роду, сердобольная тетка, сказала со слезами на глазах: «Ой, пропал, сиротинушка, твоих-то подрезали, ироды!», и какое-то время возила за собой, видно искренне желая помочь мальчонке. А Коля так тогда и не понял, что остался сиротой.

Но вскоре голод догнал и Донбасс, казавшийся для поволжских беженцев спасением, и спасительница, имени которой парнишка тоже не запомнил, сделала самое разумное, что могла сделать: оставила его у дверей детского дома в Старобельске. В своем личном деле парень потом видел записку, несколько выведенных огрызком карандаша корявых слов: «Зовут Коля Дерябин. Сирота. Кормить нечем».

Пока он был чуть ли не самым младшим в детдоме, от ежедневной борьбы за кусок хлеба и вообще – за выживание его как-то ограждали. Но вскоре Коле довелось попробовать настоящей детдомовской жизни на вкус и запах. Старшие мальчишки, среди которых оказалось много вчерашних малолетних воров и даже грабителей, без зазрения совести отбирали хлеб у младших. Иногда устраивали себе забаву: семи-и восьмилетние шкеты должны были драться за право получить законную пайку. Так, по мнению старших, пацаны превращались в мужчин, учились добиваться своего, становились злее – ведь только злой может зубами удержаться за жизнь, пусть даже перегрызет горло тому, кто слабее.

Сперва Коле Дерябину такие игры пришлись не по душе. Но когда мальчик стал регулярно умываться кровью и реально голодать, злость стала чаще находить выход. Он постоянно ловил себя на мысли: так нельзя, все вокруг поступают плохо, он тоже делает нехорошо. Однако пожаловаться – еще хуже, за это искалечат без шансов на выживание, потому Коле приходилось ломать себя, терпеть, становиться злее. За что Коля, где-то глубоко в израненной душе добрый мальчишка, ненавидел себя даже больше, чем тех, по чьей воле превращался в звереныша.

Все это время приходилось спать на грязных матрацах, без простыней. Белье детдом получал, вот только старшие отнимали его у младших, сносили на базар, дирекция устала с этим бороться, и Колька забыл не только о чистых простынях, но и о бане – мыло, получаемое на детский дом, тоже таинственным образом исчезало.

Потому, когда однажды к ним в Старобельск приехал представитель детского дома из Луганска и спросил, кто из ребят хочет стать спартаковцем, девятилетний Коля Дерябин, даже не зная, что это такое, вызвался одним из первых. Парню просто хотелось убежать от грязи и голода подальше, но бежать, по сути, было некуда: остаться без крыши над головой – совсем худо.

Так мальчик, сам того не осознав, решил свою дальнейшую судьбу. Детский дом, в который его определили, на деле оказался чем-то вроде милицейской школы для беспризорных, куда собирали мальчиков по всей области. Многие добровольцы не проходили отбора, и тогда всесильный начальник окружной милиции по фамилии Добыш, которого воспитанники уважительно звали дядя Саша, заботился об отправке их в другие «нормальные» детдома. Коле повезло. Не в последнюю очередь из-за возраста: к мальчику еще не успела прилипнуть настоящая уличная уголовщина, которой не чурались старшие. Для Школы юных спартаковцев он и ему подобные представляли собой прежде всего подходящий человеческий материал, из которого умелыми руками можно было вылепить настоящих борцов за дело Ленина – Сталина: об этом ребятам говорили чуть ли не каждый день.

Но в милиции, как показало время, оставались далеко не все воспитанники. Многие выбирали гражданские профессии, даже становились артистами. К таким профессиям у Коли способностей не было. Как раз настали времена больших чисток, скрытых врагов находили даже в органах, и Дерябин по комсомольскому набору попал в НКВД. Как писали тогда газеты – на передовую классовой борьбы, чем Николай очень гордился.

Правда, новые товарищи старались держаться от Коли на определенном расстоянии и считали его странноватым. Одна из причин, если не главная – Дерябин это знал, – заключалась в его патологической любви к чистоте. Вряд ли все те, с кем Николай разделял тяготы службы в органах государственной безопасности, прошли хоть малую долю того, что выпало ему. Ничего удивительного, пускай сколько угодно обсуждают, как он каждый день старательно скребет себя намыленной мочалкой и даже платит специально приходящей женщине – та ежедневно стирала ему белье, гладила, чистила форму и гражданскую одежду. Получив комнату в коммуналке, Дерябин своими руками драил в ней пол, а соседей, допускавших, по его словам, антисанитарию, грозился посадить. С ним не спорили: ничего другого от сотрудника органов ожидать не приходилось.

…Потому-то старший лейтенант НКВД Николай Дерябин оказался не готов не просто к плену. Резкое погружение в грязную и голодную лагерную жизнь вмиг пробудило в памяти все то, что он изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год своей не такой уж долгой жизни старался по мере сил и возможностей подавить, забыть, выкинуть, вычеркнуть.