Перед строем появился оберцугфюрер, по привычке поставил ноги в начищенных сапогах на ширину плеч, заложил руки за спину и заговорил ровным голосом. Лысянский еще не начал озвучивать слова офицера, а Роман уже все понял – вздрогнул, хотя ожидал этого со дня на день, и напрягся.

– Сегодня нужны добровольцы для работы в лес. Господин немецкий офицер спрашивает: кто из вас хочет жрать? Два шага вперед шагом… марш!

Как и следовало ожидать, никто из пленных не двинулся с места. С лица немца не сходило скучающее выражение.

– Так, значит? Голодных нету? – осклабился Лысянский. – Ну, тогда слушай команду, доходяги. На первый – десятый… рассчитайсь! Десятые номера – два шага вперед!

Дробот сжал зубы. Ему вдруг отчетливо представилось, что десятым сейчас может оказаться он сам. Видимо, сегодня что-то пошло не так: обычно сначала выкликали команду уборщиков, и он уже готовился делать шаг вперед. Скорее всего, происходившее сейчас не было нарушением системы – ведь системы здесь, в лагере, до сих пор и не было никакой, кроме систематических плановых убийств.

Тем временем шестеро обреченных, по трое из каждого ряда, шагнули из строя, держа плечи прямо, глядя перед собой, подставив лица теплым лучам, и будто прощались с весной, солнцем, жизнью. Следующий выкрик: «Десятый!» Роман услышал рядом с собой, в первое мгновение выдохнул, даже не устыдившись трусости, – не я, не я, пронесло… Но в следующую секунду до него дошло: прозвучал очень знакомый голос. Чуть наклонив голову, чтобы взглянуть в левую сторону, Дробот увидел именно то, о чем подумал, – очередным десятым оказался Николай Дерябин.

– Первый! – произнес стоявший между ним и Дроботом сержант Булыга.

– Второй! – автоматически сказал Роман, услышав, как то же самое проговорил позади него Кондаков.

Только Дерябин за это время так и не двинулся с места. Машинально посторонившись, чтобы пропустить обреченного из второго ряда, сам он замер, словно не веря ни своим ушам, ни своим глазам, ни обычной математике.

– Отставить! – рявкнул Лысянский, шагнул ближе, оглянувшись при этом на немецкого офицера. Со своего места Дробот заметил: на лице того обозначился интерес. – Ходить разучился, сука? Особое приглашение нужно? Два шага из строя… шагом… марш!

Дерябин даже не пошевелился. Над лагерем враз повисла жуткая тишина.

– Ты к земле прирос? Отодрать тебя? Или ноги не ходят? Пошел из строя, кому сказано!

Лысянский подошел еще ближе. Теперь он и Николай смотрели друг на друга почти в упор. Со своего места Дробот не видел, кто первым не выдержал взгляда. Но, скорее всего, терпеть не собирался начальник охраны – замахнулся, чтобы ударить Дерябина, или просто поднял руку, пытаясь схватить непокорного и выволочь силой. Только ничего не случилось: рука замерла в воздухе.

Дерябин перехватил ее своей, на взлете, сжал из последних сил, и Роману, как и другим пленным, осталось только удивляться – как ему удалось сохранить в себе эти остатки. Видимо, их придало отчаяние.

Полицая сопротивление изумило и разозлило одновременно. Привыкнув за то время, что служил немецким властям, к абсолютной покорности, чувствуя себя как минимум в пределах лагеря и близлежащего села царем и Богом одновременно, Лысянский оказался не готов даже к слабой попытке перечить. Тем более – при оберцугфюрере, наблюдающем за неожиданным инцидентом со все возрастающим вниманием. Положение срочно надо было исправлять, полицай шагнул назад, лапнул кобуру.

– Отставить! – гаркнул Дерябин во всю силу легких.

Рука Лысянского замерла, будто примерзнув к кожаной поверхности кобуры. Дробот, как и остальные пленные, перестал что-либо понимать. Немецкий офицер уже не держал руки за спиной. Правая тоже погладила кобуру.

А Николай Дерябин, не давая себе возможности остановиться, продолжая действовать на кураже, не вышел – выбежал из строя, толкнув на ходу Лысянского, двинулся прямо на оберцугфюрера, размахивая руками.

– Господин офицер! Я хочу служить великой Германии! Мне надоело с ними, господин офицер! Здесь грязь, я есть хочу! Москва капут, господин офицер!

Подтверждая свои намерения, Дерябин высоко поднял вверх вытянутые руки, медленно опустился на колени в нескольких шагах от немца. Тот, видимо, понял все без перевода, жестом остановил Лысянского, бросил коротко:

– Warten Sie! Es scheint, er will Reich zu dienen[5].

Дробот не знал, понял ли Лысянский свое начальство дословно. Зато начальнику охраны наверняка стало ясно, почему этот пленный решил предложить себя врагу именно таким способом, рискуя получить пулю на месте прежде, чем успеет открыть рот. Он уже заинтересовал собой немца. Потому Лысянскому не оставалось ничего другого, кроме как жестом подозвать охрану.

Подталкиваемый дулами карабинов хиви, Дерябин пошел к воротам. На ходу он так и не обернулся, шагал прямо, расправив плечи и чуть выкатив вперед грудь. Роман поймал себя на очередной мысли: а ведь он не удивляется.

– Чего заглохли? – Лысянский обращался к пленным. – Может, кто-то хочет взять с этого гражданина правильный пример? Молчим? – Полицай вытащил, наконец, пистолет из кобуры, дуло уставилось на стоявшего рядом с Дроботом сержанта Булыгу:

– Ты! Два шага из строя!

– За что? – вырвалось у пленного, и Роман физически ощутил охвативший того страх и совершенно не хотел осуждать сержанта.

– Этот… стоял рядом с тобой. Он выбыл. Десятый ты. Может, еще раз рассчитаетесь? Или вам лично посчитать, падлюки?

Ствол пистолета заходил перед лицом Булыги.

Зажмурившись, он покорно вышел из строя.

– Дальше продолжаем! – Полицай переместил взгляд на Дробота, и тот послушно проговорил:

– Первый!

– Вот, так-то лучше!

До конца расчета Лысянский не убирал пистолет обратно в кобуру.

Войдя в здание охримовской комендатуры, Отто Дитрих поморщился. Хотя и ожидал увидеть ту же картину, которую видел в подобных учреждениях здесь, в Остланде, всегда. Местная полиция везде превращала место своей работы в нечто, похожее на ночлежку и свинарник одновременно. Неудивительно, ведь полицаи в большинстве своем – плохо организованный сброд, который и при коммунистах был не особо-то востребованным человеческим материалом.

Исключение представлял разве что Петр Шлыков, начальник полиции в Ахтырке. Как успел выяснить Дитрих, до войны тот служил в милиции, потому выполнял фактически свою, знакомую работу. Он даже сумел добиться надлежащей дисциплины. По устойчивому кислому перегарному запаху, стоявшему в этом помещении, Отто понял, с кем придется иметь дело на этот раз.

Потому совершенно не удивился истории, рассказанной оберцугфюрером Гройсом.

Его поразило другое: как тот человек, ради которого он несколько часов ехал сюда из Богодухова по разбитой дороге, вообще остался в живых.