Именно здесь – а не в какой-то патологической лживости или даже в онтологической порочности – причина столь поражавшего современников (и поражающего нас сегодня) искажения большевиками любых понятий, которые они прибирали к рукам. Понятия берутся чисто инструментально, они имеют значение только в том контексте, в котором используются; по сути, какой-нибудь «централизм» или «парламентаризм» внутри марксистско-ленинского идейного контекста есть совсем другое, нежели за его пределами. Они не имеют ни происхождения, ни истории, ни подпираемого консенсусом большинства общего значения. Читатель, погруженный в нынешнюю общественно-политическую и социокультурную ситуацию, тут же укажет на сходство всего этого с модными сейчас представлениями о post truth society. Сравнение не очень корректное. Post truth предполагает два условия. Первое то, что существование объективных фактов (truth) все-таки признается, дело в безразличном к ним отношении. Во-вторых, намеренное искажение правды предпринимается явочным порядком, оно не есть часть какой-то стратегии (кроме туманной стратегии подрыва доверия к информации, к объективному знанию вообще, но это другой вопрос), и нужно для достижения частных целей. Ленин к фактам небезразличен – его фактам можно верить всегда. Он не отмахивается от реальности. Другое дело, что для него существуют только те факты, которые для него существуют, – но это уже совсем другой вопрос. Наконец, если речь идет об искажении, точнее, о выворачивании наизнанку понятий, то это происходит не по прихоти автора «Государства и революции», а только потому, что в рамках стратегии, им разработанной, именно эти конкретные слова сами по себе имеют именно этот конкретный смысл. Или двойной смысл – но в этом и заключается их конкретный смысл в рамках этой стратегии – да простит меня читатель за тавтологию. Потому марксисты так гордятся «научностью» своей теории – действительно, их теория содержит в себе все свое, специальное, за пределами теории значения не имеющее или имеющее, но противоположное; а это и есть важнейшая черта любой науки – свой собственный понятийный аппарат.

Еще один – более серьезный – пример. В эссе «Рождение милиционера из духа революции. Случай Латвии»[53]Паул Банковскис демонстрирует, насколько содержание понятия «милиция» при советской власти не соответствовало обычному представлению о «милиции» как «вооруженном народе», «нерегулярных отрядах, которые призваны защищать свою территорию или поддерживать порядок», насколько советский «милиционер» был на деле обычным «полицейским». Все так. Особенно удивительной эта подмена выглядит, если вспомнить неусыпное внимание, которое Маркс, Энгельс и Ленин уделяли такому пункту программы уничтожения старого эксплуататорского государства, как роспуск полиции и армии и замена их вооруженным народом (милицией). Конечно, истоки «милиции» как отрядов вооруженных граждан следует искать – если на момент забыть об Античности – в Средневековье, в милиции городских коммун и швейцарских кантонов. Именно этот опыт реанимировала Парижская коммуна (вспомним ее название); но для «основоположников» вопрос о «вооруженном народе» как альтернативе постоянным армии и полиции возникает только в связи с опытом 1871 года.

В «Государстве и революции» Ленин пишет: «Итак, разбитую государственную машину Коммуна заменила как будто бы „только“ более полной демократией: уничтожение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех должностных лиц» (42). Как мы видим, роспуск постоянной армии, вооружение народа – все это часть комплекса мероприятий, создающих новую государственную машину вместо «разбитой». И эта новая машина есть воплощение «полной демократии». Но проблема в том, что Ленин посвятил немалое количество страниц «Государства и революции» утверждениям, что «диктатура пролетариата» исключает «демократию», так как «диктатура» как таковая исключает «свободу» (с чем невозможно не согласиться). И «свобода» с «настоящей демократией» наступит только тогда, когда будет сломлено сопротивление бывших господствующих классов – и государство, уже не старое, а новое, само собой начнет за ненадобностью отмирать. И вдруг нам говорят, что диктатура пролетариата в том виде, в котором попытались ее организовать коммунары, есть «более полная демократия»: «Но на самом деле это „только“ означает гигантскую замену одних учреждений учреждениями принципиально иного рода. Здесь наблюдается как раз один из случаев „превращения количества в качество“: демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство» (42). Если это не двусмысленность, то что такое «двусмысленность»? Один и тот же автор в одной и той же книге говорит нам, что, во-первых, старую госмашину надо сломать и создать новую, представляющую собой диктатуру пролетариата, беспощадно подавляющую сопротивление свергнутых эксплуататоров, и никакой «демократии» в таком случае нет и быть не может. А во-вторых, тот же автор утверждает, что новое государство победившей революции есть не что иное, как полная, доведенная до предела демократия, и что оно уже как бы отчасти не государство вовсе. Но перед нами и не ложь, и не простая логическая непоследовательность. Следует помнить, для кого написана эта книга. Руководство и среднее звено партии должно понять, считает Ленин, что на риторическом уровне отказываться от идеи демократии неверно, ибо массы хотят демократию, народную (а ведь Ленин несколько раз уверяет в «Государстве и революции», что «народной демократии» быть не может); но на уровне практической политики и нового госстроительства все должно выглядеть по-иному. В реальности нужна не «полная демократия» и само собой умирающее государство, а новый госаппарат с могущественными органами принуждения, укомплектованными как новыми партийными кадрами (то есть теми, кто читает эту книгу), так и выразившими лояльность новому режиму старыми. Анархизм и стопроцентный этатизм в одном флаконе – и каждый здесь находит себе запах по вкусу. Оуэн Хэзерли, следуя юношеским воспоминаниям, выбрал аромат анархизма.

В этой намеренной двусмысленности, прагматической менеджерской двойственности можно обнаружить исток одной – давно замеченной – черты раннего советского общества, точнее – его коллективного сознания. На следующих после цитированной трех страницах Ленин с энтузиазмом повторяет рассуждения Маркса об исключительно важном – и, несомненно, образцовом для будущих революционеров – опыте парижских коммунаров, которые, как мы говорили, сделали чиновников сменяемыми и установили им жалованье не выше обычного рабочего. Ленин доходит даже до того, что соглашается с самым ненавистным своим оппонентом, Эдуардом Бернштейном, да, здесь действительно проявился «примитивный демократизм». Но в отличие от Бернштейна, который критикует примитивизацию демократии, допущенную коммунарами практически, а Марксом – теоретически, Ленин выдает противоположную оценку. Для него «примитивный демократизм» – не наивность, это не плохо, а хорошо, так как речь идет о радикальной демократии и демонтаже старого (недостаточно или даже ложно-) демократического государства. Фактически он призывает к опрощению демократии, которая к началу XX века стала весьма сложным устройством. Ленин выступает как луддит, ломающий хитроумную машину, так как из-за нее страдают работники, и зовущий назад от «прялки Дженни» к примитивной ручной. Здесь – вопиющее противоречие с большевистским культом сложной техники, строящей светлое будущее. Перед нами типичная для русской революции комбинация: социально-политической архаики и обожествления мощной и хитроумной техники[54]. Ленин не обращает на это противоречие никакого внимания; разве что в подготовительных материалах к «Государству и революции» можно обнаружить фразу, которой он чуть ли не мистически пытается его «снять»: «На основе социализма „примитивная“ демократия будет не примитивной» (230).