Зерно, откуда выросло смертельно опасное (ибо оно прямиком сгубило сотни миллионов людей) растение под названием «учение Маркса, Энгельса, Ленина о государстве», – фраза в «Манифесте коммунистической партии»: «…централизовать все орудия производства в руках государства, то есть организованного как господствующий класс пролетариата»[46]. От этой фразы, называя ее «одной из самых замечательных и важнейших идей марксизма в вопросе о государстве» (24), и разворачивает свою аргументацию Ленин. Вопрос только в том, в качестве кого, с какой позиции он это делает? Развивает ли он «учение Маркса и Энгельса о государстве и диктатуре пролетариата» или делает что-то другое?

Если посмотреть на «Государство и революцию» под этим углом, возникает предположение (переходящее в уверенность), что Ленин выступает здесь как обладающий особо тонким чутьем политик со склонностью к теоретизированию, которого ход событий (стремительно радикализующаяся реальность) внезапно поставил в позицию того, кто должен превратить «философию» в «философию проекта», «идеологию» – в «идеологию проекта», а потом на их основе разработать и реализовать меры для достижения поставленной в «философии» и «идеологии» проекта цели. Это позиция, известная сегодня как «менеджер». Менеджер не задает конечные цели, его стратегия – стратегия конкретного развития; его совсем не интересует, как это конкретное и довольно узко определенное «развитие» соотносится с феноменами окружающего мира и его укладом – и даже другими «развитиями». Это стратегия, направленная на то, как достигнуть поставленную цель максимально эффективно, с наименьшими затратами – и, конечно, максимально просто[47]. Задача, поставленная перед менеджером, в основе своей формальна[48], она имеет свою внутреннюю логику, причем тоже не соотносящуюся с логиками других задач и других проектов. Задача, стоявшая перед Лениным, учитывая время написания «Государства и революции», очевидна – настроить руководство и среднее звено собственной партии на свержение Временного правительства (прикидывающееся новым «старое государство») и на захват власти теми, кого тогда называли «Советами», хотя в конкретный исторический момент августа 1917-го они не отвечали полностью определению «диктатура пролетариата»[49]. Соответственно, для достижения цели можно пользоваться чем угодно – будучи совершенно равнодушным к тому, каковы на самом деле эти вещи, откуда они родом и прочее.

Можно назвать это прискорбным редукционизмом или даже цинизмом, но перед нами именно менеджерский прагматизм и культ эффективности, ничего более[50]. Приведу несколько примеров из «Государства и революции». Да, говорит Ленин, мы обязаны – как учили Маркс и Ленин – уничтожить старое государство, так как оно является орудием эксплуатации, паразитическим наростом, ничем больше. Однако мы – пролетариат, ведомый партией (хотя в подобного рода рассуждениях Ленин отчего-то умалчивает о «партии революционного пролетариата», и создается впечатление, что он, пролетариат, делает все сам), – вынуждены будем прибегнуть к услугам тех, кто делает сложную профессиональную работу в государственном аппарате сейчас (59–60 и далее по тексту во множестве других мест). Пусть они работают под пролетарским контролем – за среднюю плату рабочего, конечно. Автор прекрасно понимает, что любой «старый» управленец, бухгалтер, полицейский эксперт, даже находясь под строжайшим контролем «масс», совершенно в той или иной конкретной профессиональной области невежественных, получают полную свободу рук – и могут повернуть работу нового государственного механизма в нужную сторону. И конечно, никакая это не «диктатура пролетариата», а просто старый государственный аппарат, работающий под новым политическим контролем, более стихийным, безответственным, даже фантастическим. Утверждается одно (революционный лозунг для масс и для воодушевления среднего и нижнего звена партии), а фактически, между строк, говорится другое. Что же говорится на самом деле по поводу работы будущей машины нового государства, диктатуры пролетариата? А ничего, кроме того, что будет уничтожена система разделения властей – но это уже делали якобинцы с их Конвентом и его системой комитетов (их Ленин, кстати, в этой работе не упоминает) и Парижская коммуна, на опыт которой он – следуя за Марксом и Энгельсом – ссылается. Заметим: диктатура якобинцев не была пролетарской, она была революционной и не носила классового характера, что бы там ни говорили вульгарные марксисты. Для якобинцев их система диктатуры, их новое государство было важнее того, чьи интересы она выражает, это была система спасения и перестройки нации на пути к торжеству Разума – отсюда и название самого зловещего из комитетов Конвента, «Комитет общественного спасения». Все это Ленин знал – и наверняка подозревал, что после захвата власти большевикам придется создать нечто подобное якобинскому Конвенту и устроить безжалостный террор; а для этого нужна жесткая централизация (а не та, что он проповедует на примере полуанархистской Парижской коммуны) и набор эффективно работающих исполнительных и карательных органов. Соответственно, новое государство потребует немало специалистов в этих областях и не будет объединением самоуправляющихся коммун/советов.

Другой пример менеджерской логики Ленина, исходящего из стального принципа эффективности, связан с анархистами. Анархистские организации были сильны в 1917 году, особую роль они сыграли в попытке левых свергнуть Временное правительство и захватить власть в июле. Этих людей следовало – до поры до времени, конечно – не особенно отталкивать; решительные вооруженные анархистские группы в грядущих насильственных мерах могли оказать немало услуг большевикам – в отличие от мирных меньшевиков и даже эсеров[51]. Оттого в «Государстве и революции» после помянутых выше пассажей с критикой анархизма следует вполне примирительная фраза: «Мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу об отмене государства как цели» (60)[52].