Женщина кивнула, протянула нам с Машкой обе руки:

– Мамлякат, – улыбнулась. – Это моё имя. Проходите.

Потом мы ели плов. Потом Рустам отвез Машку. Она отзвонилась, добравшись до общаги: «Нет, этого твоего не видела. Рустам из машины не выходил. Так что всё хоккей, не очкуй, подруга».

Через три дня я уже работала у Рустама. Сначала разбирала товар в подсобке, потом встала за прилавок. Не в том магазинчике, что возле моего дома. Совсем в другом районе. Хозяйничала там Мамлякат, но ей на седьмом месяце было тяжело, так что мои руки пришлись в пору. Жила я в одной комнате с Веркой, той русой девочкой, дочерью Рустама от русской бабы, что в результате бросила и его, и своего ребёнка, нашла себе побогаче, чем петит узбек. Верка, серьёзная и ответственная, взяла меня под свое крыло, так же, как и младших единокровных братьев. «Когда папа и мама Мамля уходят, я старшая в доме, – говорила семилетняя хозяйка, хмуря светлые бровки, – на мне и дети, и зверьё». Зверьём она называла кур, жившего в будке пса Шурика и пёструю безымянную кошку, предпочитавшую жить на чердаке и спускавшуюся только к миске с кормом.

Через пару месяцев в нашем доме… Чуете, как быстро я привыкаю? Вот уже и Рустамова изба, в которой я и оказалась-то случайно, стала для меня домом. И не просто, а нашим. То есть и моим. Какая-то кошачья приспособляемость. Обошла по периметру, и всё – это мой дом. Ну да не важно. В конце февраля в доме появился младенец: Мамлякат родила мужу еще одного мальчика, такого же крепенького, с глазками-маслинами и чёрными волосиками, как и два его старших брата. Забот прибавилось у всех. Но Верка, безусловно, считала, что только у неё.

Правда, очень скоро, подопечных у Верки убавилось.

Я попалась.

Мы с Африкой попались.

Хищник, идущий за мной по пятам, был хитрее нас, двух глупых гусынь. Выследил.

Машка забежала за мной, когда я закрывала свою лавочку. Мы и десяти метров не прошли, как рядом тормознул какой-то фургончик. Дверь на боку отъехала, выскочили два амбала в балаклавах и бодренько затолкали нас в кузов, отобрав сумки. Мы и вякнуть не успели, как оказались в железном коробе, в темноте. Машина тронулась. Конечно, мы орали, долбили ногами в стены, вдруг кто услышит, догадается, что тут что-то неладно, в полицию звякнет. Но даже если и так, сколько это займет времени? А нас уже везут куда-то. Куда? В кукольный заповедник, куда ещё. В этом я была уверена.

Фургон остановился. Дверь отъехала. Мы с Африкой вцепились друг в друга. Но мужики с чёрными масками вместо лиц, растащили нас в стороны. Один держал меня, второй поволок Машку наружу. Она верещала и выворачивалась. Он ударил её два раза, и Машка обмякла у него на руках. Оттащив её с обочины, швырнул в кювет. Она упала лицом вниз, а этот вытащил пистолет с длинным дулом и выстрелил.

Выстрелил ей в голову.

Они убили Африку! Мою Африку! Я заревела взбешённой медведицей. Откуда силы взялись, не знаю, но я оттолкнула державшего меня мужика и выпрыгнула из машины. Кто-то обхватил меня сзади. В шею клюнуло жало.

Мир перевернулся и потух.

Глава 8

Воспитанникам детского дома запрещается: …приносить и использовать взрывчатые и огнеопасные вещества, горючие жидкости, пиротехнические изделия, сигареты, спиртные напитки, наркотики, одурманивающие средства, а также ядовитые, и токсичные вещества… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Чёрт, чёрт, чёрт, сколько можно?! Скоростное выныривание из мрака небытия – декомпрессия сознания. Цветок счастья от обретения себя в мире мгновенно обугливается, сгорая в вернувшейся памяти, рассыпается чёрным пеплом ужаса. Африка мертва. А я… Я снова в кукольной коробке. Тошнит— вкололи гадость какую-то – скоро в наркоманку превращусь. Доползаю до туалета, пью холодную воду из крана. Плеснуть в лицо. Глянуть в зеркало. Это я? Безумные глаза и красный ежик волос. Красный! Я – Понедельник! В животе скручивается моток колючей проволоки, режет внутренности, выталкивает желудок в горло. Меня рвёт в раковину. Желчью, сгустками горечи. Комьями ужаса. Пот скатывается по загривку, текут слезы и сопли. Меня рвёт пустотой, обжигающим холодом космоса, в котором я навсегда одна. Спазмы отдаются в затылок, там непрерывно ахают взрывы. Вспыхивают сверхновые.

Проблевавшись, сую голову под душ, горячая струя усмиряет боль под черепушкой, умиротворяет. Смиряет.

Надо оглядеться. Подхожу к окну. Да, это та же комната, в которой я была раньше. Можно бы сказать короче: моя. Но даже мысленно не хочу называть её своей. Под окном та же дорожка от ворот к кухне. Темно. По-моему, предрассветное утро. Небо тёмное, гранитное, но край над вздыбленными черными кронами уже золотится. Ручки на оконной раме нет. Рама глухая. Не открывается. Выхожу в коридор, спускаюсь по лестнице. Входная дверь заперта. Ни ручки, ни замочной скважины, магнитный замок, значит. Не расковыряешь. Клетка заперта.

Возвращаюсь наверх, подхожу к окну. Желтая полоска на небе сузилась, подпустила марганцовочной розовости, подсветила тяжёлое брюхо сплошной тучи. Не утро, я опять ошиблась. Закат.

Воздух колеблется – кто-то открыл дверь. Смотрю через плечо – здоровый бугай в белом, костюмчик наподобие медсестринского, в руках синее платье. Знакомое. Аккуратно опускает его на коечку.

– Одевайся.

Выходит.

Начинается понедельник. Сразу. Не дав мне никакой передышки, возможности подумать, придумать… Да что тут придумаешь. Опустив бессильные руки, стою у окна.

Опять открывается дверь. Давешний медбрат или, скорее, медпапаша в проеме:

– Сама оденешься? Или помочь?

Камера где-то прячется, подсматривает?

– Сама…

Дверь закрывается.

Я надеваю синее платье. Синий отныне для меня цвет безнадёжности. Ненавижу синий.

В подвале я одна. Пока одна. Всё, как и в прошлый раз – кровать, ширма, за ней накрытый стол. Только булочками не пахнет. Пахнет терпко и тепло – такой низкий пыльный дух: дерева, сухой травы, может быть, старой кожи, сквозь который пробиваются острые, мандариновые, что ли, или лимонные ноты. Ассоциация с востоком, со сказками Тысячи и одной ночи. Сейчас будет тебе, Ленка-Сапог, и тысяче первая, и тысяче вторая. Роюсь взглядом на столе – ищу нож, вилку, бутылку, хоть какое-то оружие. Только две тарелки, накрытые все теми же серебристыми крышками, два бокала, синий и красный, и свечи, черные. Это от них идет запах. Не удивлюсь, если там не простой ароматизатор, а опять-таки какая-нибудь наркотическая смесь.

Его появление я пропустила, слишком увлечённо разглядывала стол. Он возник за моим плечом сразу, из ниоткуда. Бросил:

– Садись, – и