Флакон с пилюлями был на месте – среди щеток, шкатулок и прочей ерунды на туалетном столике. Тяжелый, серебряный, настоящее маленькое сокровище.

– Принести вам завтрак? Остались оладьи с джемом, или, если хотите…

Флоренс замутило от одной мысли о еде.

– Я бы хотела чаю, – попросила она. – Сладкого. И еще я бы…

– Что, мисс?

Розалин буквально лучилась участием и добротой. Это почему-то смущало.

– Я бы очень хотела принять ванну! – выпалила Флоренс. – И вымыть волосы.

Розалин бросила на нее другой взгляд – более пристальный, оценивая, достаточно ли волосы запачкались, чтобы мыть их так скоро.

– Уж не обижайтесь, мисс, – сказала она деловито, – но вы и правда выглядите так, словно вас три дня лихорадило. Я велю принести вам завтрак и чай, пока греют воду, а там сами решайте, хотите вы кушать или походите голодной.

Сказано это было уже не так мягко, но со странной, грубоватой заботой, и у Флоренс вдруг заныло сердце и защипало в носу.

– Большое спасибо! – Она покосилась на окно. – Но разве не время обеда?

– Леди с дочками ушли, нам строго-настрого велено о вас заботиться, мисс Флоренс, а лорд как уехал до завтрака, так его и не видать, так что, если вы хотите, мы накроем обед, но…

Но обедать вы будете одна, в столовой за огромным столом, за которым обычно сидят пятеро, а иногда и шестеро, если Бенджамин, не любитель есть в кругу семьи, решает, что хочет видеть отца и сестер.

– Пожалуй, я соглашусь на завтрак, – кивнула Флоренс.

Тело слушалось плохо, но горячая вода, пахнущая лавандой и шалфеем, сотворила чудо. Флоренс сидела, обхватив руками колени, и чувствовала, как согревается: медленно, от кончиков пальцев ног, от живота и бедер по телу поднималось странное тепло. Ласковый жар, от которого становилось спокойно.

Флоренс попыталась вспомнить, были ли у нее настолько сильные приступы, но память молчала.

Она несколько раз падала в обморок в пансионе, в самом начале, когда девочки сыграли с ней злую шутку и заставили поверить в существование призрака злой монахини, – с того момента Флоренс и не верила в привидений. И второй раз – перед экзаменом по древним языкам, потому что преподаватель, старый и сухой, похожий чем-то на лорда Маккензи, разве что не такой лощеный, был строг, а Флоренс всю ночь зубрила отрывки из баллад Эйдина. Под утро ей приснился кошмар про Дикую Охоту, а потом в коридоре, соединяющем аудитории, Флоренс увидела рыдающую одноклассницу и пришла в себя уже в лечебном крыле.

Но эти обмороки не имели ничего общего с приступами – когда мир кружился и менялся, люди превращались в силуэты, а сердце в груди стучало так, что, казалось, вот-вот лопнет и остановится. Такое случилось с Флоренс, когда она попала в дом Силберов, в первую же неделю.

Доктор сказал, что это, возможно, следствие пережитого, – бедная девочка осталась одна на целом свете! – и прописал особое успокоительное, созданное с помощью алхимии или магии, очень действенное.

Приступов не было долго, очень долго, Флоренс даже забыла о том, что они когда-то случались, – иногда она возвращала доктору неоткрытые баночки. Она научилась выравнивать дыхание, считать в уме до десяти, чтобы успокоиться, – в общем, неплохо справлялась. Пока не случилось то, что случилось, и им не сказали, что пансион Святой Марты выпускает учениц раньше, чем предполагалось.

Мисс Лилиан с ее своевольными решениями была, наверное, лишь поводом. Об истинной причине говорили в коридорах, шептались за закрытыми дверьми учительской, и Флоренс не знала, чему верить: старое здание, бывшее некогда частью обители Святой Марты, оказалось вдруг непригодным для проживания благородных девиц. И попечительский совет, в который лорд Силбер не входил и потому влиять ни на что не мог, решил закончить эту историю.

Правду им все равно никто не сказал.

Флоренс подумала в тот момент, что подвела дядю, а еще что потеряла шанс стать в этой жизни кем-то другим. Не сиротой, которая выйдет замуж за того, на кого укажет ее попечитель, или останется бедной родственницей в семье, где ей не слишком рады. А другой Флоренс Голдфинч – сильной, умной, способной распорядиться тем скромным наследством, которое осталось у нее от родителей.

Она посмотрела на свои руки сквозь воду: тонкие пальцы, выступающая косточка над запястьем, синие венки под бледной кожей. А еще мозоли от пера и обрезанные ногти, как того требовала работа в обители.

– Сложно устроиться в дом? – спросила Флоренс у Розалин, когда та пришла помочь ей выбраться из остывающей воды. – Работать.

Служанка, кажется, удивилась.

– Ну, мисс, вы и спрашиваете, – почти проворчала она, подавая простыню. – В хороший – сложно. А иногда дом и хороший, но там жутко как-то, я работала в таком.

– А хороший – это какой?

Флоренс скрылась за резной ширмой. С волос неприятно капало, простыня быстро пропиталась водой, и пришлось взять еще одну, чтобы волосы не намочили платье.

– Хороший дом, мисс, это где хозяева приличные, – ответила Розалин резковато. – Честные и ни деньгами не обижают, ни еще как. – Она словно бы смутилась и добавила строго, как иногда говорили монахини в обители, если кто-то из маленьких помощников заходил на запретную территорию: – А о том, как еще, вам, мисс, знать не надобно, и хорошо бы вам такого никогда и не узнать. А чего вы спрашиваете? – спохватилась она. – Жалеть меня решили или сами в служанки хотите заделаться?

– Просто, – отозвалась Флоренс.

За маленьким окошком в ванной комнате шелестело большое зеленое дерево. Пол был прохладным, да и вообще день, кажется, выдался свежее, чем весь прошедший отрезок лета.

– Просто только кошки родятся, мисс, – вырвалось у Розалин. – Извините, если грубо прозвучало, – добавила она покаянно и, пытаясь умаслить хозяйскую падчерицу, от которой не понятно, чего ждать, почти затараторила: – Такие хорошенькие и умненькие мисс, как вы, иногда гувернантками идут или компаньонками, если постарше. Только вот куда вам в гувернантки? Вы не обижайтесь, вы сами еще как деточка, хрупкая такая.

Она говорила что-то еще: рассказывала, что слышала о работе гувернанток, о девушках, приходивших учить Дженни и Матильду, которых, в отличие от Флоренс, никто в пансион не отправлял. И про то, что это было небезопасно, особенно когда в доме жил молодой мужчина, брат или даже отец девочек. О природе этой опасности она не говорила, но Флоренс смутно догадывалась. И про вредных старых леди, изводящих молоденьких компаньонок постоянными мелкими поручениями и капризами, Розалин тоже рассказала.

Флоренс натянула нижнее платье, набросила легкий халат – все равно придется сушить волосы – и вышла из-за ширмы. Розалин тут же замолчала. На миг. А потом расцвела улыбкой.

– Так что не ваше это все, – заключила она, будто Флоренс правда заявила ей, что планирует сбежать и устроиться работать. – Вам найдут жениха красивого и богатого, и будете самой счастливой невестой Логресса, святая Присцилла мне свидетель!

Весь день Флоренс была предоставлена сама себе. Это почему-то сбивало с толку: внезапной свободой, казалось, можно захлебнуться. И слуги проявляли невероятную доброту и учтивость. Или, может быть, Флоренс сама себе придумала что-то про них?

Розалин мягко предложила прогуляться в саду, и Флоренс провела несколько чудесных часов в тишине у искусственного прудика. День и правда выдался почти прохладный, самое то, чтобы читать, завернувшись в плед. По первой же просьбе ей принесли поднос с чаем и фруктами, от которых пришлось отгонять ос.

Потом стало еще прохладнее, ветер усилился, книга почти закончилась – и пришлось уйти в дом. Ни лорд Силбер, ни леди Кессиди с дочерьми все еще не вернулись, так что ужинала Флоренс в своей комнате. Пачкать книгу не хотелось, но, чтобы не скучать за чаем, она достала письма и листовки от мисс Лилиан, которые принес Бенджи.

Стоило бы избавиться от них, конечно: мало ли что подумает дядя Оливер, если найдет такое в спальне племянницы? Но Флоренс, послушную девочку, которую редко тянуло к запретному только потому, что оно запрещено, вел свой интерес.

Мисс Лилиан вела жизнь, которую Флоренс представляла. Жизнь независимую и полную знаний, жизнь непростую, но наверняка увлекательную. По крайней мере, как думала Флоренс, в этой жизни ты сам отвечаешь за себя, а не ужимаешься, не втискиваешься в неудобные, тесные рамки, следуя чужой воле.

Флоренс иногда казалось, что она как птичка в клетке, маленький щегол, купленный на потеху капризной леди. Клетка была красивая, и кормили досыта, только вот мир за прутьями, за оконным стеклом манил.

Флоренс взяла одну из листовок. Бумага была дешевой и шершавой, а буквы оставляли на пальцах следы – черные, как сажа, или красные и зеленые, как травяной сок. Взгляд Флоренс скользил по заголовкам: «ПРАВА