— Я все прекрасно понимаю! — перебил я. — Вы думаете, что, приняв от меня этот пустячок, дадите мне повод и в дальнейшем позволять себе… Но вы ошибаетесь. Если только вы будете так любезны и возьмете его, даю вам слово, я не построю на этом никаких ложных надежд и не истолкую вашу снисходительность как разрешение и дальше ею злоупотреблять. А говорить, будто это вас как-то обяжет, — чистейший вздор! Ведь вы прекрасно знаете, что обязан вам буду я, а любезность мне окажете вы!

— Ну, хорошо, ловлю вас на слове, — сказала она с небесной улыбкой и положила мерзкие деньги назад в кошелек. — Но помните!

— Я буду помнить то, что я сказал. Только не карайте меня за дерзость, не отнимайте у меня вашу дружбу вовсе и не требуйте, чтобы я искупил свою вину, держась с этих пор на более почтительном расстоянии, — сказал я, протягивая руку, чтобы попрощаться, потому что боялся остаться дольше, столь велико было мое волнение.

— Ну, хорошо! Пусть все будет, как было, — ответила она, дружески вкладывая свою руку в мою, и я, пожимая ее, лишь с трудом удержался от того, чтобы не прижать ее к своим губам, но это было бы самоубийственным безумием. Я и так уже излишней смелостью и необдуманной торопливостью чуть-чуть не погубил все свои надежды.

Домой я почти бежал, не замечая палящего полуденного солнца, такой огонь сжигал мое сердце и мозг. Я забыл обо всем и обо всех, кроме той, с кем сейчас расстался; сожалел только о ее неприступности, собственной поспешности и неделикатности; страшился только ее суровой решимости и своей неспособности смягчить ее; ни на что не надеялся, кроме… Но довольно! Я не стану докучать тебе рассказом о борении моих надежд и страхов, о моих размышлениях и о клятвах, которые я себе давал.

Хотя теперь уже не оставалось сомнений, что Элиза Миллуорд вовсе вытеснена из моего сердца, я еще не прекратил посещать дом при церкви, так как не хотел нанести ей явный афронт, полагая, что, помедлив, сумею оберечь ее от печали и горькой досады, а себя — от сплетен. К тому же, прекрати я визиты вовсе, священник, не сомневавшийся, что главной, если не единственной, приманкой для меня были беседы с ним, бесспорно, счел бы себя оскорбленным. Но когда я заглянул туда на другой день после моего разговора с миссис Грэхем, его не оказалось дома — обстоятельство, которое далеко не так меня обрадовало, как в былые времена. Конечно, в гостиной сидела и мисс Миллуорд, но толку от нее ждать не приходилось. Впрочем, я решил, что останусь недолго, а с Элизой буду разговаривать братским, дружеским тоном, на какой наше долгое знакомство давало мне право — я полагал, что он и не обидит, и не поддержит ложные надежды.

У меня было твердое правило ни с кем не говорить о миссис Грэхем — и с Элизой в том числе, но не прошло и трех минут, как она сама упомянула про нее, причем весьма странным образом.

— Ах, мистер Маркхем, — произнесла она почти шепотом с возмущенным видом, — что вы думаете о неслыханных вещах, какие стали известны про миссис Грэхем? Надеюсь, вы сможете успокоить нас, что произошла ошибка.

— О каких вещах?

— Ах, полно! Уж вы-то знаете. — Она хитро улыбнулась и покачала головой.

— Я ничего не знаю. О чем вы говорите, Элиза?

— Меня не спрашивайте! Что могу сказать я? — Она взяла батистовый платочек, который обшивала кружевом, и усердно принялась за работу.

— Что такое, мисс Миллуорд? О чем она говорит? — воззвал я к ее старшей сестре, которая подрубала простыню из грубого полотна.

— Не знаю, — ответила Мэри. — Вероятно, всего лишь глупая сплетня, придуманная от безделья. Я ее слышала на днях, но только от Элизы. Однако, если бы даже весь приход хором твердил то же самое, я все равно не поверила бы ни единому слову. Я слишком хорошо знаю миссис Грэхем!

— Вы совершенно правы, мисс Миллуорд. И я не верю — что бы там ни говорилось!

— Что же! — произнесла Элиза с печальным вздохом. — Такое непоколебимое доверие к тем, кого мы любим, большое утешение. При условии, что оно не будет обмануто.

И она обратила на меня взор, полный такой сострадательной нежности, что мое сердце, конечно, растаяло бы, но в ее глазах пряталось что-то, что меня сразу оттолкнуло, и я только удивился, что прежде так ими восхищался. Доброе лицо Мэри, ее небольшие серые глаза вдруг показались мне несравненно более симпатичными! Впрочем, в ту минуту я злился на Элизу за чернящие миссис Грэхем намеки — лживые, как я был убежден, пусть даже Элиза заблуждалась искренне.

Однако больше я на эту тему говорить не стал, как, впрочем, и на какую-либо другую; обнаружив, что мне не удается восстановить душевное равновесие, я вскоре встал и распрощался под предлогом, что мне надо еще побывать на лугу, куда и отправился. В лживости этих таинственных слухов я нисколько не сомневался, но очень не прочь был бы узнать, в чем они заключаются, от кого исходят, на что опираются и как всего успешнее можно было бы положить им конец.

Несколько дней спустя мы устроили званый чай, на который кроме обычного круга близких знакомых и соседей пригласили и миссис Грэхем. Сослаться на вечернюю темноту или капризы погоды она не могла и, к большой моей радости, пришла к назначенному часу. Иначе я изнывал бы от скуки. Но едва она вошла в гостиную, как весь дом словно озарился, и хотя я знал, что обязан развлекать других гостей, что особого внимания она мне не окажет и обмениваться мы будем лишь общими фразами, вечер, мнилось мне, обещал быть чудесным.

Мистер Лоренс тоже принял приглашение. Приехал он, когда остальные гости уже собрались. Мне было любопытно посмотреть, как он встретится с миссис Грэхем. Но он обменялся с ней лишь легким поклоном и, поздоровавшись с остальными, сел между матушкой и Розой в порядочном отдалении от молодой вдовы.

— Видали ли вы когда-нибудь столь искусную игру? — шепнула мне Элиза, ближайшая моя соседка. — Ведь они словно бы едва знакомы!

— Да, конечно. Но что из этого?

— Как что? Не притворяйтесь, будто не знаете!

— Чего не знаю? — спросил я столь резко, что она вздрогнула и прошептала:

— Т-с! Не так громко.

— Но объясните же мне, — сказал я, послушно понизив голос, — на что вы намекаете? Терпеть не могу загадки.

— Но, право же, я не могу ручаться за истинность… Нет-нет… Но неужели вы не слышали?

— Я ничего не слышал. И ни от кого, кроме вас.

— Значит, вы нарочно оглохли. Ведь кто угодно скажет вам, что… Впрочем, я умолкаю, так как вижу, что только рассержу вас, повторяя…

Она плотно сжала губы и сложила руки на коленях с видом оскорбленной невинности.

— Если бы вы не хотели меня рассердить, то либо не начали бы этого разговора, либо прямо и честно договорили все до конца.

Она отвернулась, достала носовой платочек, отошла к окну и некоторое время стояла лицом к стеклу, словно бы борясь со слезами. Меня мучили недоумение, досада и стыд — но не столько за свою резкость, сколько за ее детскую несдержанность. Однако никто словно не заметил ее выходки, и скоро нас позвали к чаю. В тех краях тогда было принято пить чай в столовой и подавать к нему сытные кушанья, так как обедали мы днем. Я сел рядом с Розой, а стул по другую мою руку оказался свободен.