Слиппер осушил весь кубок раньше, чем слуга успел отойти, и протянул его за новой порцией вина. Вскоре круглые щеки евнуха зарумянились, правда, румянец распределялся не ровно, а пятнами. Слиппер прекратил попытки справиться с неудобной вилкой и, как и Патан, стал есть пальцами, запивая еду большими глотками вина. Один из слуг постоянно находился рядом с ним, держа графин наготове.

Вскоре Слиппер едва мог разговаривать и только хихикал. Одно веко стало опускаться. Фернандо все время пытался повернуть разговор на теологию, но Слиппер пресекал каждую попытку шуткой, часто похабной.

Наконец, к удивлению всех, Фернандо соскочил со стула.

— Я больше не могу подставлять вторую щеку, — закричал он. Его голос звучал лишь чуть ниже голоса евнуха. Даже Слиппер замолчал, почувствовав гнев, исходивший от маленького тела Аналы. — Ты, хиджра, больше не посмеешь насмехаться надо мной или над моим любимым Иисусом Христом!

Чтобы подчеркнуть свои слова, Фернандо пронзил воздух вилкой.

— Твоим Иисусом? — Слиппер с трудом поднялся на ноги. — Твоим? Я не позволю никакому индусу меня ругать! В особенности ложному фарангу, как ты! Я — мусульманин, а не какой-то неверный индус! Я знал про Иисуса, когда ты все еще целовал гипсовую задницу какого-то идола!

С этими словами евнух осушил кубок и, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства, вышел из комнаты. Его здорово шатало. Когда слуга закрыл за ним дверь, оставшиеся услышали грохот в коридоре, но никто не пошевелился.

Фернандо выхватил носовой платок из рукава и промокнул смуглый лоб, затем приложил кусок материи к губам, пока успокаивался. Это был такой типично европейский жест, что Джеральдо чуть не расхохотался.

— Нахальный хиджра! — нежные пальцы Фернандо затолкали носовой платок назад в рукав. — Словно он знает что-то про моего любимого Иисуса Христа!

— Но он знает, — тихо произнес Патан. — Он — мусульманин, хотя и пьет. Вы, конечно, должны знать, что мы, мусульмане, с большим почтением относимся к Иисусу.

Патан взглянул на остальных и понял, что никто из них не имел об этом представления.

— Это правда? — спросил Фернандо у Да Гамы.

— Откуда мне знать, сеньор? Но этот человек — бурак, и к тому же принц, и я никогда не слышал, чтобы он врал.

Патан повернулся к Фернандо:

— Ваша религия учит прощению, господин? Это шанс простить, который вам дает судьба. Этот мукхунни… этот хиджра, как вы его называете… ведет жизнь, которой можно только посочувствовать. Его самого можно только пожалеть. Его забрали у матери, заставили покинуть родной дом, жестоко изуродовали еще ребенком. У него нет дома, нет семьи. Всю жизнь он живет с женщинами, моет их, одевает, выполняет их приказы. Можем ли мы удивляться тому, что он так глупо вел себя здесь? Что он знает об обществе мужчин? Мы, мужчины, должны пожалеть его и простить.

Фернандо уставился на Патана. Возможно, он пытался найти какой-то промах в его словах, чтобы продемонстрировать лучшие знания и большую любовь к Христу.

По он не обнаружил никаких недостатков. Наконец Фернандо поднес руки ко лбу.

— Вы правы, господин. Он не был готов принять сокровище, которое я пытался ему предложить. Он потерял больше. Я прощу его.

Фернандо снова сел и ужин продолжился.

* * *

Когда Майя отправилась на поиски Да Гамы, Люсинда переоделась в легкое домашнее платье. Елена благоразумно положила его в сундук на самый верх. Люсинде было трудно раздеться и расшнуровать корсет самой, и теперь она очень сожалела, что не взяла с собой Елену.

Но, когда она вспомнила о случившемся в Гоа, в памяти всплыли глаза Патана, блестящие и вызывающие беспокойство. Люсинда быстро заставила себя о них забыть.

После возвращения Майи пришли слуги с зажженными свечами и расстелили льняную простыню поверх одного из цветных ковров у стены. Вскоре после этого появилась Сильвия, невысокая полная женщина, одетая в португальскую одежду. У нее были черные волосы с проседью, заплетенные в длинную косу, закрученную на голове. Бросалось в глаза обручальное кольцо на пальце, но на шее также красовалось и индийское брачное ожерелье.

Первой она увидела Люсинду и улыбнулась дружески, но нервно. Однако, перед тем как поприветствовать гостей, Сильвия медленно обошла комнату, на мгновение остановившись у столика для пуджи[24]. Люсинда наблюдала за тем, как пальцы Сильвии метнулись от губ к серебряному распятию, а затем коснулись сердца. После этого она представилась каждой гостье и, неловко подобрав юбки, уселась рядом с ними.

— Принимать мою сестру Люсинду в нашем доме — честь и благословение для меня, — произнесла Сильвия на не очень хорошем португальском.

— Находиться здесь — благословение и честь, сестра во Христе, — ответила Люсинда, затем добавила на хинди: — Но мы должны думать и о нашей подруге, — она кивнула на Майю.

У Сильвии изменилось выражение лица. Оно теперь выражало удивление и облегчение.

— Мой муж сказал, что ты говоришь на хинди, но я подумала, что он шутит.

Мысль о том, что брат Фернандо может шутить с женой, никогда не пришла бы в голову Люсинде. Сильвия тем временем склонилась к Майе:

— Христианка, которая говорит, как цивилизованный человек! Удивительно! — заметила Сильвия.

— Она удивительна во многом, — ответила Майя. Обе женщины посмотрели на Люсинду, и та почувствовала, что у нее горят щеки.

Но, похоже, у Сильвии был вопрос, который не мог ждать. Она повернулась к Майе с округлившимися глазами:

— А ты на самом деле девадаси?

Майя пожала плечами:

— То, кем я была раньше, в прошлом.

— Но ты всегда будешь девадаси! Принимать тебя в доме — благословение для меня.

Круглое лицо Сильвии светилось от восхищения, но Майя скромно отвернулась. Люсинда постаралась скрыть свое удивление. Значит, Майя была храмовой танцовщицей? И что из того? Но она ничего не сказала вслух.

Вскоре слуги принесли ужин. Перед Сильвией и Майей поставили фарфоровые тарелки с рисом, овощами и дахи. Затем женщины вежливо ждали, пока не обслужат Люсинду.

Кто-то приложил усилия, чтобы приготовить португальскую еду в ее честь. У нее на тарелке лежала разваренная капуста с замороженным кусочком жира и непонятно чей кусок мяса, почерневший от огня. Он выглядел как большой шар.

— Я знала, что ты не захочешь есть недостаточно прожаренное мясо, как предпочитают мужчины, — сказала Сильвия.

— Ты очень добра.

Все они молча уставились на ужасающую тарелку.

— Тебе нужна вилка, сестра? — вежливо спросила Сильвия.