– по воскресеньям к чаю – сам жарил хлеб.

Консервы – необходимость: мясные – бывали и в Удельной. Шпроты – роскошь – покупались перед войной раз или два. Сгущенное молоко – чайную ложечку – дала попробовать Екатерина Дмитриевна. Потрясло.

Восхищала любительская колбаса – два раза в месяц по дням получки, тонко нарезанная в гастрономе – двести граммов. На колбасу отец иногда клал сыр – получался двухэтажный бутерброд, как на Первой Мещанской – двухэтажный троллейбус.

Летом арбузов, дынь, персиков, абрикосов не покупали: хватает своих фруктов-ягод.

Но когда в первый раз после стольких лет зимой выкинули – из Испании – апельсины, отец принес их кошелку (сетки, авоськи еще не возникли) – да еще отстоял в очереди.

Мама, считалось, прекрасно готовила. Услышав выражение национальное блюдо, я решил, что русские национальные блюда – картофельный суп со сметаной и котлеты с кашей или пюре.

Отцу нравилось именно это; вечером, после работы, просил добавки и сам подкладывал. Мне тоже нравилось. Жареного мяса мне никогда не давали: не ужуешь. Селедка непонятно почему казалась мне едой неприличной – может быть, из-за запаха на ножах-вилках. Отец рыбного ничего не ел: кости.

Отец копил деньги. Хотел нашу комнату обменять на две с приплатой. Мама на словах соглашалась, но каждое предложение отвергала: боялась хоть чуть подальше отъехать от бабушки.

Отец ворчал, что приезжим дают отдельные квартиры, а коренным москвичам…

Отдельных квартир я не видел – трубниковская ошеломила, как прихоть природы. Люди не жили в своих квартирах, а проживали – кто свободнее, кто теснее – на жилплощади в коммуналках. Наше существование втроем на тринадцати метрах с двумя огромными окнами и скошенным углом не казалось мне ненормальным. Отцу – казалось; а я так привык к разговорам комната на две комнаты, что меню на стеклянной двери столовой прочел как меняю.

Как я любил маму! В Удельной первое утреннее движение – к ней (ее топчан стоял в папиной комнате, но спала она на другом – в моей). Всех прекрасней, родней, утешительней. Лучше всех понимает.

А отец…

Отец был в академии с утра до ночи. Меня присвоили и баловали бабушка/мама. Видя, что получается, отец вздыхал:

– Лень раньше нас родилась.

Он бывал бит прежде, чем начинал возражать, и умывал руки:

– Ваш ребенок, вы и воспитывайте.

Мама на слово говорила ему десять. Он возмущался:

– Да дай ты слово сказать! – а когда мешала работать, взывал: – Иди в свое стойло!

Он был оскорбительно простой, здоровенный, ни чорта его не берет, за все довоенное время болел один раз – малярией, молча и неинтересно.

Маме постоянно недомогалось, она с увлечением рассказывала бабушке и мне, где что у нее кольнуло, ёкнуло, то́кнуло, подкатилось. Недомогание я счел хорошим тоном и, подражая, жаловался на болящее и придуманное. Отец этого не любил:

– Жертва вечерняя.

Отец с грехом пополам – для кандидатского минимума – осилил Гальперина. В анкетах писал: английский, читаю со словарем. Мама участвовала в моем увлечении Францией и учила французскому и немецкому.

Отец знал: Однажды в студеную зимнюю пору и:

      Уши врозь, дугою ноги

      И как будто стоя спит.

Мама – Бальмонта и Северянина. Говорила: эстетные. Под лаковым гимназическим переплетиком я читал:

      Пишу тебе в альбом:

      Ударься в стенку лбом,

      Тогда от сильной боли

      Меня ты вспомнишь поневоле, —

и в обрезе последней, переплетной страницы – клязьма, приведенная Пушкиным:

      Кто любит более тебя,

      Пусть пишет далее меня.

В альбомчик я внес свое, крупными буквами:

      Средь таежных синих льдов

      Бродит старый рыболов.

       21/iii—41 г.

Несомненно, влияние радио. (Было у меня еще воспоминание о наших с Борей речных радостях:

      Плывет там плот,

      Заросший травой

      И дохлой стрекозой.)

В родне отец один любил русские песни – только не хор Александрова. Мама все русское называла хор Пятницкого. Она по радио слушала Элегию Массне – Шаляпин тянул м-м-м – и арию с колокольчиками – Барсова, колоратура. В споре Козловский – Лемешев не принимала ничьей стороны. Соглашалась, что Козловский красиво выводит ллубллу и что голос сильнее, но признавала, что у Лемешева – тембр приятный. Она вспоминала Собинова и как Шаляпин рассердился на Шуйского, дернул за бороду – а борода-то приклеенная…

У них с отцом даже слова были разные. Уродилась клубничина в мой кулак, мама: – Забабаха.

Отец: – Граммов сто…

Отец шутил: Увы и ах, —

Сказал Сирах, —

Мои последние штаны

И те в дыра́х. – Мне было не смешно.

Загадывал: А и Б

Сидели на трубе… – Я недоумевал.

Разводил руками: – Не годится Богу молиться,

Годится горшки покрывать. – Я не понимал смысла.

Когда на плечо капнула птичка: – Оставила визитную карточку. – Я ёрзал.

Иронизировал: – Кусочек с коровий носочек. – Меня передергивало.

Осуждал кого-нибудь: – Охрёмка. Ваняга. – По лицам бабушки/мамы я понимал, что они обращают эти слова на отца.

Ему доставалось за всю епархию: за себя, за Ивана с Авдотьей, за бабушку Ксению:

– Все ей Сереня да Сереня. Тут Андрея не на кого оставить…

Стало быть, Матенны уже не было.

Редко я оставался на бабушку Ксению, смотрел в ее левый невидящий глаз, слушал скучное, деревенское. Раз она исполнила мне былину:

     …граф Пашкевич

      Собирался во поход.

      Он походом-то идет,

      Полки вслед идут за ним,

      Пыль клубилася за ним.

Я был на стороне Бальмонта и Массне, не полюбил землю, не полюбил бабушку Ксению, выдумал для отца обидное прозвище Отчи́м – с ударением на И. Прочитав Принца и нищего, я стал бредить благородным происхождением.

Чего-то важного в соотношении возможного и невозможного не узнал тот, кто в детстве не подозревал, что его родители – ненастоящие,

Мои были самые настоящие.

Году в пятидесятом я нашел за диваном коробки со старыми роскошными стеклянными негативами 13 на 18 и отпечатал.

Снимок семьи Сергеевых. Год примерно десятый. Деревня Жуковка.

Перед избой с большими высокими – недеревенскими – окнами с резными наличниками – не на завалинке, на лавке во всю стену – сидят восемь человек.

Тощий хозяин в казакине, бороденка, взгляд некрасовского страдальца.

Хозяйка – бабушка Ксения – темный цветастый платок, темная до полу юбка – суровости, важности на двоих.

Невестка чуть-чуть позатейливей, на руках плачущий внук в картузе и тёплом – у него оспа.