«Что делать, боже мой? Что же делать? И как тихо, как тихо кругом!»

Он посмотрел на мониторы, но они были пусты и мертвы, как и его товарищи. На глазах у него выступили слезы, и, не удержавшись, он всхлипнул — от беспредельного ужаса, тоски и жалости к себе.

В рации что-то захрипело. Начальник конвоя поспешно схватил ее.

–Седьмой отвечает!

Но вместо знакомых голосов водителя Роше, вертолетчиков, людей из машин сопровождения ему в уши ворвалось:

«Non, rien de rien,

Non, je ne regrette rien…»[6]

Пленник в клетке фыркнул. Песня оборвалась. Впрочем, он и так отлично понял, что случилось.

После того как конвой свернул с национальной дороги, в четырнадцать двадцать была выпущена первая ракета. В четырнадцать двадцать один к ней присоединилась вторая, после чего вертолет перестал существовать.

Снайперы уничтожили мотоциклистов. Машины сопровождения были обстреляны из гранатометов. Лейтенант Роше погиб одним из первых. Головная машина, в которую попали два снаряда, горела, из нее с воплями выскакивали живые факелы и катались по земле. Их добивали из засады — или не добивали, ожидая, когда они догорят сами. Хвостовая машина лежала на боку, и возле нее корчились несколько раненых.

–Замечательно, — констатировала черноволосая красавица, сверху, с холма, осматривавшая поле боя.

Это была Лейла. С помощью верного Али и еще нескольких человек она сняла дом в ближайшем селении, где установили сложную аппаратуру, подавляющую радиочастоту конвоя. Теперь человек боевиков от имени конвоя переговаривался с Парижем, убеждая их, что все в порядке и пленник продолжает свой путь.

Племянник Костюма скорчился у стенки фургона, тяжело дыша. В это мгновение он ненавидел всех суперменов на свете — этих дрянных актеришек, плюющихся клубничной кровью под светом софитов; этих счастливчиков, которые залечивали смертельные раны за пять минут и играючи разделывались с любым врагом. Он внезапно осознал, что они все обманщики, эти дутые герои с идиотскими фразами наготове и еще более идиотскими ухмылками на весь экран. И еще он понял, что никогда, никогда не хотел стать героем.

Макс с любопытством смотрел на своего конвоира. Нельзя сказать, чтобы ему была совсем чужда жалость, — просто он считал, что если ты играешь в такие игры, ставкой в которых является твоя жизнь, ты должен быть готов к любому повороту событий. Этот мальчик явно ни к чему такому готов не был.

Внезапно рация кашлянула. Племянник как безумный бросился к ней.

–Да! Я Седьмой! — закричал он. — Что у вас там происходит? Говорите!

–Происходит? — переспросил воркующий женский голос с приятным акцентом, от которого, однако, у конвоира по спине поползли мурашки. — Теперь уже ничего.

–Вы… вы кто? — пролепетал племянник, теряя голову. — Немедленно оставьте эту частоту! Это государственная частота! Вы не имеете права ее занимать!

–Еще как имею, — возразил голос. — Слушай, как тебя зовут?

–Эжен, — пробормотал он.

–Хорошо, Эжен, ты нам не нужен. Отпусти Макса, и ты свободен. Я же знаю, что он там. Отпусти его, ты окажешь услугу и себе, и нам.

Племянник с ужасом воззрился на клетку, в которой находился террорист. Вновь в ушах юноши зазвенел его издевательский смех.

–Вы захватили нас? — простонал Эжен.

–Ты быстро соображаешь. — Голос сменил тон и заговорил жестко, по-деловому. — Слушай, у нас здесь люди. Твои люди, между прочим. Выходи и выводи Макса, иначе мы начнем убивать их по одному.

–Я вам не верю, — проныл несчастный конвоир.

Лейла пожала плечами.

–Твое дело.

Она стояла в нескольких шагах от двери фургона с рацией в одной руке и пистолетом в другой. Сзади сгрудились боевики. Она мотнула головой, и тотчас к ее ногам бросили раненого спецназовца. Он закричал, Лейла же спокойно и сосредоточенно направила пистолет ему в лоб и выстрелила. И этот крик племянник услышал.

–Хорошо, — забормотал он. — Хорошо… Только не убивайте их! Я сейчас выведу его.

Он стал отпирать клетку. У него дрожали руки, он два раза ронял ключи. Наконец пленник был на свободе. Выражения его лица конвоир не понимал.

–Я жду, — проворковала рация.

Он поколебался. Может, поступить так, как советовал этот бритоголовый? Взять и… Но у него не хватало сил даже думать об этом. Не то что сделать.

Он открыл дверь фургона. Пропустил в нее Макса, который сошел на землю медленно, волоча свои цепи, которые конвоир забыл снять.

Потом он увидел смерть.

Она была с черными волосами до пояса, огненными глазами и такая красивая, что больно смотреть. Она ничего не сделала. Только подняла руку, а из руки полыхнуло пламя. Потом не было ничего. Может, и было, но он уже не мог знать об этом.

–Макс, — сказала Лейла, чуть не плача. — Дорогой. Я так рада.

Он тоже был рад, но не показывал этого.

–Сколько у нас времени?

–Полчаса, может, час.

–Хорошо.

Он повернулся и мелкими шагами, неловко переступая, зашагал к их машине.

–Всех добить, — приказала Лейла. — Мертвые не болтают.

Ее приказ был исполнен, а благодаря тому, что человек в доме до последнего заговаривал зубы Парижу, тела обнаружили только через несколько часов. Саразен не поехал на место. Он уже заранее знал, что ему предстоит увидеть, и выжидал. Телефон звонил долго, очень долго, но лишь около десяти, приняв ванну и с аппетитом отужинав, человек с бритой головой соизволил снять трубку. Говорил сам министр.

–Хорошо, — сказал Саразен. — Я согласен.

Я попытался встать, но если и мог чем-то пошевелить, то только мозгами.

Микки Спиллейн. Путь к сердцу мужчины, глава 1

Я забыла свое имя.

Я проснулась оттого, что в дверь кто-то стучал. Я попыталась подняться, но тут комната ходуном заходила перед глазами, и на некоторое время я потеряла ощущение того, где я нахожусь.

Это был бред, щедро украшенный галлюцинациями. Так, кровать, на которой я лежала, почему-то превратилась в болото, в котором я отчаянно барахталась, чтобы не утонуть. Потом мне почудилось, что в окно влетают листья разорванной книги, облепляют меня со всех сторон, забиваются в нос, в рот, мешая дышать. Сердце скакало, как перепуганный заяц. И внезапно все кончилось. В дверь больше не стучат, но мне от этого не легче. Я никак не могу вспомнить, как меня зовут.

Я кое-как сползаю с кровати на пол, вижу сумку, открываю ее и при виде металлического блеска пистолета вспоминаю все. Какую-то долю секунды я чувствую облегчение, потом на меня накатывает волна страха. Меня бьет озноб, и я стискиваю зубы, чтобы не закричать.