Ежели есть случаи, где должность может требовать подобного признания, то тогда только, когда опасность вторичного падения принуждает благоразумную женщину взять предосторожности для своей защиты. Но письмо твое показало мне более, нежели ты думаешь, точные твои мнения. Читая его, чувствовал я в моем сердце, сколько твое готово было возненавидеть, в самых недрах любви, преступное обязательство, которого ужасе отнимала у нас разлука.

Из чего следует, что должность и честность не требуют сего признания, а благоразумие и рассудок его запрещают; ибо сие будет без нужды подвергать опасности то, что есть драгоценнейшего в браке, привязанность супруга, взаимную доверенность, спокойствие дому. Довольно ли ты размышляла о таком поступке? Знаешь ли ты столько своего мужа, чтоб удостовериться, какое действо он над, ним произведет? Знаешь ли, сколько есть таких мужчин, которым не больше сего надобно к получению неукротимой ревности, непреодолимого презрения, и, может быть, к покушению на жизнь жены своей? Должно для сего тонкого исследования смотреть на времена, места, нравы. В земле, где я живу, подобные открытия делаются без всякой опасности; и те, которые так мало уважают супружескую верность, не такие люди, чтоб ставить за велико проступки, предшествовавшие обязательству. Не говоря о причинах, кои делают иногда сии признания необходимыми, и которые для тебя не имеют места, я знаю не очень почтенных женщин, которые сделали себе с небольшою отважностью достоинство из сего чистосердечия, может быть для того, чтоб получить за сию цену доверенность, коею бы могли они в нужде обманывать. Но в местах, где святость брака больше чтится, в местах, где сей священной узел составляет союз твердой, и где мужья имеют ненарушимую привязанность к женам своим, они требуют от них строжайшего отчета; они хотят, чтоб сердца их питали к ним только одним нежное чувство, присваивая себе право, какого иметь не могут, они требуют, чтоб женщины были для них одних прежде, нежели им принадлежали, и не прощают также злоупотреблений вольности? как настоящую неверность.

Поверь мне, добродетельная Юлия, и не предавайся бесплодному и ненужному жару. Храни опасную тайну, которую открывать ни что тебя не принуждает, и которой объявление может погубить тебя без всякой пользы твоему супругу. Если он достоин сего признания, душа его будет опечалена, и ты огорчишь его без причины: если же он недостоин, то для чего ты хочешь дать ему предлог к негодованиям против тебя? Почему ты знаешь, что добродетель, которая подкрепляла тебя против нападений твоего сердца, будет еще поддерживать против домашних, всегда вновь рождающихся печалей? Не умножай добровольно горестей своих, страшась, чтоб они не превзошли твоего мужества, и чтоб ты не впала от чрезмерных своих сомнений в состояние еще худшее того, из которого с трудом вышла. Мудрость есть основание всякой добродетели; советуйся с нею, я тебя усердно прошу, в самом нужном обстоятельстве своей жизни, и если сия ненастная тайна столь жестоко тебя отягощает, подожди, по крайней мере, открыть ее, пока время и продолжительная искренность дадут тебе совершеннее узнать твоего супруга, и прибавят в его сердце к действу красоты твоей, еще сильнее действо прелестей твоего нрава, и сладкую привычку их чувствовать. Наконец, пока все сии основательные причины тебя не уверят, не отвращай слуха от голоса, которой тебе их предлагает. О Юлия! послушай человека несколько способного к добродетели, и, по крайней мере, достойного от тебя какой-нибудь жертвы за ту, которую он тебе приносит ныне.

Должно окончить сие письмо. Но я чувствую, что не могу удержаться, чтоб не говоришь с тобой тем языком, которого ты не должна уж больше слышать. Юлия, должно тебя оставить! В такой еще молодости, должно отречься благополучия! О время, которое не может больше возвратиться! время навсегда прошедшее, источник вечных сожалений! Утехи, восторги, сладкие изумления, минуты нежностей, небесные восхищения! Любовь, единая любовь моя, честь и услаждение моей жизни! Простите навеки.

Ты спрашиваешь, счастлива ль я. Сей вопросе меня трогает, и делая его ты помогаешь мне ответствовать, ибо вместо того, чтоб искать забвения, о котором ты говоришь, я признаюсь, что не могу быть счастлива, если ты перестанешь меня любить: но я счастлива по всему, и только не достает к моему счастью твоею благополучия. Ежели я убегала в прежнем письме моем говорить о Вольмаре, я щадя тебя то делала. Я столько знаю твою чувствительность, что не могла не опасаться умножить твоих мук: но твое беспокойство о моей участи принуждает меня сказать тебе о том, от кого она зависит. Я не могу иначе говорить как образом достойным его и приличным его супруге и другу истины.

Г. Вольмар близь пятидесяти лет единообразная и порядочная жизнь его, и тишина страстей, сохранили ему столько здоровья и бодрости, что кажется едва он имеет сорок лет и старость ни по чему более в нем не приметна, кроме испытания и мудрости. Он имеет вид благородной и предупреждающий, наружность простую и откровенную; поступки его больше вежливы, нежели рачительны: он говорит мало и с великим смыслом, но не наблюдая большой точности и не вмешивая наставлений. Он одинаков для всех, никого не ищет, не удаляется, и никогда не делает ни каких предпочтений, кроме основанных на рассудке.

Невзирая на природную его холодность, сердце его, соглашаясь с намерением моего отца, казалось, почувствовало, что я для него пристойна, и в первой разе в свою жизнь он имел привязанность. Сей вкус умеренный, но твердый, столь хорошо основывался на благопристойности, и содержался в таком единообразии, что он не имел нужды переменять тон перемени состояние, и не нарушая важности супружеской, он употребляет со мной от самой нашей свадьбы те же поступки, какие имел прежде. Я никогда не видела его ни веселым, ни печальным, но всегда довольным: он никогда не говорит о себе, и редко обо мне; он меня не ищет, но ему не противно, чтоб я его искала, и не охотно меня оставляет. Он ни как не смеется; он важен не побуждая к тому других; напротив того приятное его обращение призывает меня к веселости; а как мои удовольствия суть единые, к которым он кажется чувствителен, то одно из вниманий; коим я ему обязана, состоит в попечении о моих забавах. Одним словом, он хочет, чтоб я была счастлива: хотя он того мне не говорит, однако я то вижу; а желать благополучия жены своей, не значит ли уже его доставить?

С каким старанием я его не рассматривала, не могла в нем найти никакого роду страсти, кроме той, которую он ко мне имеет. Но и сия страсть так равномерна и умеренна, что можно сказать, он столько любит, сколько хочет, а хочет, сколько рассудок позволяет. Он точно таков, каковым Милорд Эдуард быть думает; в чем я нахожу его гораздо выше всех нас прочих людей с чувствами, которым мы сами столько удивляемся; ибо сердце обманывает нас различным образом, и не действует иначе, как по основаниям всегда сомнительным; но рассудок не имеет другой цели как добро; правила его верны, ясны, легки в управлении жизни, и он никогда не заблуждается в бесполезных рассуждениях, которые не для него сделаны.

Главнейший вкус Г. Вольмара состоит в наблюдениях. Он любит судить о характерах людей и о их делах. Он судит с глубоким проницанием и совершенным беспристрастием. Если б неприятель сделали ему зло, то бы он рассматривал причины и способы так покойно, как бы дело шло о вещи, в которой он не имеет особливого участия. Я не знаю, от кого он о тебе слышал, но он мне говорил сам много раз с великим уважением, а я знаю, что он к притворству неспособен. Иногда мне казалось, что он примечал меня во время сих разговоров, но вероятнее, что сие мнимое примечание есть не что иное, как тайная укоризна встревоженной совести. Как бы то ни было, я исполнила б том мою должность, ни страх, ни стыд не могли меня принудить к несправедливой воздержности, и я перед ним отдала тебе справедливость, так как перед тобой отдаю ему оную.