Он так долго и так нежно меня касался, что, когда он вдруг отстранился, я не сразу это осознала. А потом меня как будто обдало леденящей струей ужасающе холодного воздуха. Я привлекла его к себе, укрывшись горячим одеялом человеческой плоти. Я была готова на все, что угодно, лишь бы унять охватившую меня дрожь. Я прильнула к нему, как утопающий хватается за спасительный обломок дерева. Впрочем, в каком-то смысле я тоже чувствовала себя утопающей.

Когда его руки скользнули по моим бедрам, я напряглась. Это произошло помимо моей воли, и, конечно же, Николас истолковал это совершенно превратно. В последний раз этого места касались руки врача. И это ассоциировалось у меня с больницей и страшной тяжестью в груди. Только теперь я поняла, что эта тяжесть на самом деле была пустотой. Николас прошептал что-то, чего я не услышала, а только почувствовала кожей. Он начал целовать мои бедра, а потом его губы накрыли меня дурманящим, похожим на шепот покрывалом.

* * *

— Они нас поздравляют, — произнес Николас, повесив трубку после разговора с родителями, которым он сообщил о нашем решении пожениться. — И приглашают к себе завтра вечером.

Уже во время нашего первого визита мне стало ясно, что Астрид Прескотт хочется видеть меня в своем доме так же сильно, как гессенскую армию в своей фотолаборатории.

— Они этого не говорили, — пробормотала я. — Скажи мне правду.

— Но это правда, — возразил Николас. — Именно это меня и беспокоит.

Мы почти в полном молчании доехали до Бруклайна. Астрид и Роберт Прескотты вместе встретили нас в холле. Они были облачены в одеяния модных серых оттенков, а в доме царил полумрак. Неосведомленный человек мог подумать, что в доме покойник.

Весь обед я готовилась к неприятностям. Я была в таком напряжении, что даже подпрыгнула, когда Николас уронил вилку. Но никто не кричал, не топал ногами и не делал судьбоносных заявлений. Служанка подала жареную утку с молодыми листьями папоротника. Николас обсуждал с отцом рыбалку у мыса Доброй Надежды. Астрид предложила тост за наше будущее, и мы подняли бокалы. Лучи заходящего солнца преломились в витых ножках и окрасили стены радугами. И все это время я давилась страхом неизвестности, смрадным дыханием которой веяло из углов столовой. Мне казалось, что я вижу, как светятся в полумраке ее прищуренные волчьи глаза. За десертом я не сводила глаз с нависшей над столом массивной хрустальной люстры. Она крепилась на тонкой золотой цепочке, невесомой, как локон волшебной принцессы. Мне казалось, она вот-вот порвется.

Вслед за Робертом мы перешли в гостиную, где нас ожидали бренди и кофе. Астрид убедилась, что все взяли бокалы. Я присела на краешек маленького диванчика, и Николас тут же сел рядом, обняв меня за плечи. Склонившись к моему уху, он прошептал, что обед прошел так хорошо, что он ничуть не удивился бы, если бы родители предложили организовать нам пышную экстравагантную свадьбу. Я крепко сжала сплетенные в тугой узел пальцы, украдкой озираясь вокруг и убеждаясь, что все свободное пространство гостиной занято фотографиями в рамочках. Они стояли на книжных полках, на рояле и даже под стульями. И со всех снимков смотрел маленький, постепенно подрастающий Николас. Вот он на трехколесном велосипеде, вот он поднял голову и смотрит в небо, вот он сидит на крыльце, обнимая лохматого черного щенка. Я так старалась разглядеть все эти прошедшие мимо меня эпизоды его жизни, что едва расслышала вопрос Роберта Прескотта:

— Так сколько же вам на самом деле лет?

Это застало меня врасплох. Я разглядывала голубые атласные обои на стенах, мягкие белые кресла, столики эпохи королевы Анны, с большим вкусом украшенные старинными вазами и медными шкатулками. Николас уже успел сообщить мне, что он не знает, кто изображен на привлекшем мое внимание портрете работы Сарджента над камином. Для отца это полотно было лишь выгодным капиталовложением. Я никак не могла понять, как Астрид Прескотт успела достичь мировой славы и одновременно создать дом, способный успешно соперничать с солидными музеями. И еще я не понимала, как Николас умудрился вырасти в доме, где, съехав по перилам или выводя собаку на прогулку, можно было ненароком уничтожить сотни лет истории.

— Восемнадцать, — спокойно ответила я, размышляя над тем, что в моем доме — в нашем доме — мебель будет мягкой и яркой, и все, абсолютно все, можно будет выбросить и заменить.

— Понимаешь, Пейдж, — сказала Астрид, — восемнадцать — это такой возраст… Лично я лет до тридцати двух понятия не имела, чего на самом деле хочу от жизни.

Роберт встал и принялся расхаживать перед камином. Он остановился посредине, заслонив собой лицо на портрете Сарджента. С моего места казалось, что именно его чудовищно увеличенный лик заключен в массивную золоченую раму.

— Моя супруга хотела сказать, что вы, разумеется, имеете право решать, как вам жить…

— Мы это уже сделали, — напомнил ему Николас.

— Позволь мне закончить, — холодно произнес Роберт. — Вы действительно имеете право решать, чего хотите от жизни вы. Но я сомневаюсь, что вы правильно оценили ситуацию. Вы, Пейдж, совершенно не знаете жизни. А ты, Николас, еще не окончил учебу. Ты даже себя обеспечить не можешь, не то что семью. Я уже не говорю о том, сколько времени ты проводишь в больнице. — Он приблизился и возложил свою холодную ладонь мне на плечо. — Я уверен, Пейдж нужен живой муж, а не его призрак.

— Пейдж еще только предстоит понять себя, — вставила Астрид, как будто меня в комнате вовсе не было. — Поверь мне, я знаю, что практически невозможно сохранить брак в условиях, когда…

— Мама, — перебил ее Николас. Его губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. — Попрошу без обиняков.

— Мы с твоей матерью считаем, что вам необходимо обождать, — провозгласил Роберт Прескотт. — Если спустя несколько лет вы останетесь при своем мнении, разумеется, мы дадим вам благословение.

Николас встал. Он был на два дюйма выше отца, и от одного его вида у меня перехватило дыхание.

Астрид откашлялась.

— Так трудно об этом говорить… — сказала она.

Эта женщина, странствовавшая по австралийскому бушу и смотревшая в глаза бенгальским тиграм, спавшая в пустыне среди кактусов в ожидании безумной красоты восхода, отвела глаза в сторону. И тем самым из легендарного фотографа внезапно превратилась в тень состарившейся дебютантки. Она отвела глаза, и я внезапно поняла, что она хочет сказать.

Николас смотрел на стену за спиной матери.

— Пейдж не беременна, — произнес он.

Астрид вздохнула и откинулась на спинку кресла, а Николас вздрогнул, как будто пропустил удар.

Роберт повернулся к сыну спиной и поставил бокал из-под бренди на каминную полку.

— Если ты женишься на Пейдж, — тихо сказал он, — я откажусь от дальнейшего финансирования твоего образования.