Как известно, «разоблачаемые» сначала пытались оправдываться, потом Пильняк покаялся и был прощен (до поры), Замятин же при посредничестве Горького добивался и в итоге получил подтвержденное лично Сталиным разрешение на выезд из СССР. Но это и доказывало, что участь любого писателя, объявленного рапповцами врагом, предрешена: унизительное покаяние, согласие со всеми требованиями «разоблачителей», а иначе – окончание профессиональной деятельности в СССР как результат репрессий или изгнания. «Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы – все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища, – вспоминал Замятин три года спустя. – Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний. На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть („Красное дерево“), основатель и теоретик формализма Шкловский – отрекался навсегда от формалистической ереси, конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм, и объявляли свою организацию распущенной, старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист» [Подробнее см.: Галушкин А.Ю. «Дело Пильняка и Замятина»: Предварительные итоги расследования//Новое о Замятине. М., 1997. С. 89—148.].

В связи с этим положение Ильфа и Петрова существенно осложнилось. Благодаря вмешательству «Литературной газеты» они были избавлены от нападок, но на фоне вялотекущей полемики о допустимости сатиры в СССР «дело Пильняка и Замятина» могло привлечь нежелательное внимание к авторам опубликованного за границей сатирического романа. Шутка тех лет – «лучше попасть под трамвай, чем под кампанию» – оставалась для Ильфа и Петрова напоминанием о конкретной опасности. В этой ситуации явно не стоило анонсировать в СССР продолжение «Двенадцати стульев». Так что причиной перерыва в работе над романом – точнее, над завершением романа – было вовсе не увлечение Ильфа фотографией.

В «деле Пильняка и Замятина» истерия пошла на убыль только на исходе октября 1929 года: приучив большинство писателей к самобичеваниям и травле, партийное руководство произвело очередной маневр, признав, что в ходе кампании были допущены некоторые «перегибы». Вину за них, как водится, свалили на исполнителей. Сделавший свое дело Волин был переведен на работу в Нижний Новгород (но не надолго), понизили в должности и некоторых других руководителей кампании. В фельетоне «Три с минусом», что был опубликован «Чудаком» в 41 (ноябрьском) номере, Ильф и Петров, описав одно из «разоблачительских» собраний литераторов как школьный урок, высмеяли и Волина, «первого ученика», и невпопад каявшихся коллег: «В общем, писатели отвечали по политграмоте на три с минусом». Формально соавторы следовали правилам игры, откликнувшись на «злобу дня», хотя и с опозданием, а то, что объектом сатиры были вовсе не Пильняк и Замятин, особо в глаза не бросалось.

Кстати, опасность тогда еще не миновала: истерия разоблачений «правых уклонистов» набирала силу. И хотя в ноябре 1929 года Бухарина вывели из Политбюро, а в декабре с небывалым размахом отмечался «во всесоюзном масштабе» день рождения Сталина, к своему пятидесятилетию ставшего полновластным хозяином СССР, антибухаринская кампания на том не завершилась. Для рекламы нового сатирического романа – время опять неподходящее. Тем более что в феврале 1930 года угроза нависла над покровителем Ильфа и Петрова: Кольцов проявил излишнюю самостоятельность, публикуя в «Чудаке» фельетоны о партийных руководителях достаточно высокого уровня, и журнал закрыли. Формальный предлог – «слияние» с другим сатирическим еженедельником, «Крокодилом».

Впрочем, на этот раз Кольцов отделался легко и быстро наверстал упущенное. Да и антибухаринская истерия, то есть борьба с «правым уклоном», пошла на убыль. 3 марта 1930 года в «Правде» была напечатана статья Сталина «Головокружение от успехов», где победитель привычно осудил «левацкие перегибы» в политике вообще и коллективизации сельского хозяйства в частности, отрекся от ряда радикальных лозунгов, ранее использованных для шельмования Бухарина, ну и, конечно, возложил вину на непосредственных исполнителей.

Вероятно, в период этой очередной «оттепели» соавторы и вернулись к сюжетной схеме «Великого комбинатора».

Восемь ранее написанных глав были существенно переработаны, роман получил новое заглавие, появилось совсем другое начало, возник ряд новых эпизодов. Например, связанных с пресловутой «чисткой советского аппарата», грозившей «вычищенным» весьма серьезными последствиями – вплоть до запрета занимать когда-либо и хоть где-нибудь любую административную должность, лишения трудового стажа и права на пенсию. Появилась также история поездки на строительство Туркестано-Сибирской магистрали (Турксиба). Некоторые эпизоды Ильф и Петров исключили. На этот раз они проявили крайнюю осторожность, ведь «правый уклон» – по оказии – им всегда могли инкриминировать. И в срок соавторы опять не укладывались: отдельные главы переделывались в 1931 году, когда публикация уже шла.

Кстати, злоключения романа не кончились в тот момент, когда рукопись попала в редакцию, где продолжения «Двенадцати стульев», надо полагать, давно ждали. Журнальная публикация прерывалась дважды, а отдельное издание вы­шло лишь три года спустя. Причем позже, чем американ-ское издание «Золотого теленка». Но это – уже другая ­история.

В данном случае важно понять, почему, несмотря на нестабильность политической ситуации, очевидную опасность, Ильф и Петров решили продолжить дилогию в 1928 году, почему «Золотой теленок» был все же опубликован в 1931 году и даже не в штыки встречен критикой.

Начнем с того, что свое решение о смерти Бендера соавторы объяснили случайным стечением обстоятельств, а вовсе не логикой развития характера. В предисловии к «Золотому теленку» Ильф и Петров дали версию, охотно повторяемую исследователями. Сначала соавторы спорили, убивать ли Бендера, потом выбор определился жребием: «В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две куриные косточки. Вынулся череп – и через полчаса великого комбинатора не стало, он был прирезан бритвой».

Так ли было, нет ли, неважно. Даже если и не так, все равно понятно, что вопрос об участи главного героя актуален тогда, когда пора «ставить последнюю точку». А с последними главами «Двенадцати стульев» соавторы очень торопились: журнальная публикация уже шла, роман надлежало закончить как можно скорее. Хоть как-то, лишь бы скорее.

Поражение всех «охотников за бриллиантами» было изначально предрешено. При этом ни Востриков, ни Воробьянинов особого сочувствия читателей и не должны были вызывать. Алчные, неумные, трусоватые – жалеть некого. Потому, волею авторов, они полностью осознают свое поражение, буквально сходят с ума от горя и обиды. Иное дело – великий комбинатор: веселый, остроумный, отважный, щедрый и великодушный, даже не лишенный своеобразного благородства. К нему соавторы были более милостивы: Бендер предательски убит. Он умер во сне, а засыпая, предвкушал скорую победу. Он не успел узнать о своем поражении.

Великий комбинатор умер непобежденным. Вот почему рано или поздно у читателей возникал вопрос: а если бы Воробьянинов и Бендер сразу вели поиск правильно, мечта исполнилась бы? «Идеологически выдержанный» ответ был очевиден и однозначен: все равно никогда не исполнилась бы. Все равно никому – даже и великому комбинатору – не выиграть у советской власти, никто в СССР не может и не сможет воспользоваться богатством, приобретенным незаконно. Что и предстояло обосновать художественно.