Посетители ее не слушали — они фотографировали буйное рододендроновое цветение. Все было именно так, как я запомнила: от тропинки кусты ростом по колено поднимались выше ступеньками, в конце цветника кусты были метра три. Красные, розовые и белые цветы усеивали кусты так, что почти не было видно листьев. Щелкали фотоаппараты и телефоны, посетители искали выгодный ракурс.

Налюбовавшись и натолкавшись, мы прошли в последний крошечный зальчик, где цвел бамбук. Здесь было тихо и пусто.

— Говорили, что твое алиби было ненадежным, — сказала я.

Папа отвлекся от маленького сада камней, расположенного под бамбуком.

— Это сплетни. — Он задумчиво потрогал свисающую сверху цветущую сережку. — Мое алиби и в самом деле перепроверяли. Когда она ушла из школы, я был еще дома, и следователь проверял, не могла ли она пойти обратно домой и там…

— И она не пошла?

— Нет. Нашлась камера у нашего перекрестка.

— Антикварный магазин, — сказали мы одновременно.

— С нее просматривался весь переулок. На записи были вы вместе, а через три часа — как я уходил на работу.

Он отвернулся и снова рассматривал сад камней: аккуратные бороздки в песке, отполированные камни.

— Мое алиби подтвердили не сразу, а спустя некоторое время, когда дело перевели в уголовные. Это значит, что…

— Что она, скорее всего, умерла, — закончила я.

Папа не обратил внимания, что я знала то, что не требовалось знать.

— Скорее всего, умерла, да, — подтвердил он, глядя на зал с азалиями через прозрачную стену. — Пока алиби проверяли, прошло время. Начались сплетни. Откуда ты знаешь?

— Подслушала разговор на кухне, — призналась я.

— Ее друзей и работу проверяли тоже. Но никаких зацепок нет.

— Ты спрашиваешь следователей о новостях?

— Спрашиваю. Но никаких новостей давно уже не было.

Вот и все. Стоило только спросить и не додумывать. Мама всегда говорила, что умозаключения нужно строить только на фактах.

Японским залом оранжерея заканчивалась, отсюда был выход в парк. Мы застегнули куртки, натянули капюшоны и вышли. Доехали до дома, пообедали в пироговой на углу. До вечера я рисовала лист за листом: стайку детенышей-трилобитиков на тропинках оранжереи, лепидосирену с указкой у голого дерева, азалии, магнолии и акации.

В семь я зашла за близнецами. Рамка пазла стала еще шире, пустое место в центре уменьшилось. Настя лежала на своей кровати, положив на лоб мокрое полотенце, театрально закатывая глаза и постанывая.

— Выпей парацетамол, а, — раздраженно сказал Ваня — он сидел напротив на своей кровати.

— Организм должен сам справиться, — простонала в ответ Настя.

— Станет легче.

— От химии одни побочки.

— Какие, блин, побочки от одной таблетки? — снова раздраженно спросил Ваня.

— От одной, может, и нет, а когда пьешь много, происходит эффект накапливания.

— Что за чушь, какое накапливание? Ты не пьешь много таблеток.

— Ага. А та на Новый год?

— Нина, скажи ей, что она тупая, — сказал Ваня, вставая.

В него полетело мокрое полотенце. Он поймал и, повесив его на спинку сестриной кровати, вышел из комнаты.

— Настя, что за антинаучная чепуха, в самом деле? — спросила я. — Опять наслушалась бабушку?

— Она прочитала в журнале, что… — с энтузиазмом начала Настя.

Опять двадцать пять. Их бабушка очень убедительно пересказывала содержание околомедицинских журналов. Если не включать мозги, то можно было в самом деле уверовать в накопление парацетамола, лечение заикания прикладыванием багульника и целебную силу малахитовых пирамидок. Но мама приучила меня перепроверять факты в компетентных источниках, так она говорила. Или, если невозможно свериться с компетентными источниками, как минимум не доверять сомнительным.

— Доверяй только тому, что можешь доказать, — говорила она, сидя в белом халате за рабочим столом лаборатории и капая реактив в колбочки с биоматериалом. Иногда ее основательность раздражала, особенно папу.

И я попыталась воззвать к логике.

— Ты учишься в физико-математическом классе и собираешься стать ученым, — перебила я.

— Ученой, — поправила меня Настя.

— Ученой и феминисткой, — согласилась я.

— Я уже феминистка, — сказала Настя, приподнимаясь на локте. Больной она не выглядела.

— Ученые и феминистки должны пользоваться только проверенной информацией.

— У меня не такая высокая температура, чтобы принимать таблетки.

— Какая?

— Тридцать семь и два.

Я рассмеялась.

— Да, при такой температуре не принимают лекарства. Но и не умирают под полотенцем!

— Вот именно! Скажи ей, чтоб одевалась и собиралась в кино, — сказал появившийся в проеме Ваня.

— Не могу. Низкая температура переносится тяжелее всего, — Настя закатила глаза и легла обратно, вернув на лоб мокрое полотенце.

— Скажи уж, что хочешь весь вечер переписываться со своим англичанином. — Ваня натягивал через голову толстовку, точно такую же, как у меня. Кажется, мы покупали их вместе.

— При чем тут англичанин?

— При том, что ты трындишь с ним уже двое суток не переставая, — отрезал Ваня.

— Оу-оу-оу, у нас теперь англичанин! — Мне стало ужасно смешно, что романтическая переписка велась из этой бардачной комнаты.

Ваня снял толстовку, подошел к кругу света от потолочной лампы и подозрительно рассматривал рукава, потом пробормотал что-то похожее на «пофиг» и снова надел.

— Отвяжитесь вообще от меня, не пойду на ваше тупое кино, — рассердилась Настя и повернулась к нам спиной.

Мы громко смеялись.

— Пока-пока!

— Расскажи ему про накопление парацетамола!

— Как молекулы парацетамола оседают в ядрах клеток и высасывают из них жизнь!

— И о спасительной силе полотенчика!

Мы стояли в дверях и пантомимой показывали, как нам плохо: закатывали глаза и прикладывали ладони ко лбу. Настя схватила подушку и изо всех сил швырнула ее в нас. Ваня успел прикрыть дверь, подушка шмякнулась об нее и упала на пол. Попытался снова открыть, но подушка не давала.

— Ну и оставайся со своим телефоном, а мы пойдем смотреть классное кино, пить классную колу и есть классный попкорн.

— И даже не пожалеете больного человека, который вынужден остаться дома? — жалобно раздалось из-за двери.