Первенец родился очень ослабленным, и молодая мама не спала ночами из‑за его плача, нездоровья, и все время искала в его лице сходство с мужем. Она мечтала о том, чтобы сын был похож на отца. Малыш постоянно болел. Только 23 января 1865 года стал ходить, а после и бегать, и плясать, и начал говорить. Теперь Лёвочка стал к нему относиться нежно и даже занимался с ним. Наконец муж был счастлив и «прикован цепями, составленными из детского жидкого, густого, зеленого и желтого г….», к Ясной Поляне, к жене и к ребенку. К повзрослевшему Сереже Лёвочка стал испытывать по — настоящему отцовские чувства, что не мешало ему «страшно дорожить своим сном и достаточным количеством сна, как и пищеварением». В общем, муж заботился о себе, то упражняясь гирями, то занимаясь гимнастикой, и много времени проводил на свежем воздухе.

Вскоре Соня снова забеременела и заревновала свою сестру Таню к Лёвочке. Но подлинная любовь к младшей сестре, жалость к ней отгоняли плохие мысли, и ей удавалось по — прежнему любить их обоих. Потом ей было не до этого, потому что 4 октября 1864 года наступили новые роды, ознаменованные энергичным сильным криком ребенка, названного Татьяной в честь младшей сестры, так обожаемой супругами. Соня по строгому требованию мужа стала кормить свою «живенькую, черноголовую, здоровенькую девочку» грудью сама. И Лёвочка был в восторге от того, как Соня была «мила со своими птенцами», как легко и весело заботилась о них. Она вдохновлялась любовью мужа и сознанием того, что у них нет никаких тайн друг от друга, и поэтому они могут смело смотреть друг другу в глаза. Теперь между ними, благодаря детям, устанавливались очень ровные и спокойные отношения, ничем не отягченные. Только так они могли быть счастливы. Рождение второго ребенка было воспринято с таким ликованием, словно в их жизни это был самый большой праздник. Впоследствии Тане всегда удавалось создать в доме веселую и счастливую атмосферу. Она стала общей любимицей.

Дети, особенно Сережа, часто болели, и поэтому Соня не могла любоваться наступившей весной, наслаждалась ею «только через окошко», все время находясь «взаперти». Весь мир она теперь воспринимала с точки зрения здоровья своих малышей. Порой она даже не верила в то, что ее дети могут избавиться от хвори. Возможно, поэтому она научилась радоваться самым маленьким удачам, например, тому, что сумела малышей вовремя укачать, уложить спать, что лежанка в детской была натоплена, что вокруг чистота и порядок и что пахнет померанцем. Детская вернула ей уверенность себе, и поэтому теперь она чувствовала себя наравне с мужем. Она все сильнее и сильнее привязывалась к этому особому миру, ощущая здесь свою нужность и незаменимость. Соня была по — настоящему счастлива, когда маленькая Танечка лежала на ее груди, а Сережа крепко обнимал ее своими ручками.

Порой ей казалось, что муж лишний и чужой человек в детской. Он считал, что романтика влюбленности со временем исчезает, и отношения супругов становятся более трезвыми и прозаичными. На первом месте, по его мнению, должны быть практичность отношений, чувство долга и взаимная ответственность друг перед другом. Он убеждал Соню, что духовное единение в браке невозможно. И с этим, хочет ли она или нет, ей придется смириться. Так же как и с тем, что муж не будет появляться в детской до тех пор, пока дети не подрастут. Но вот парадокс: Лёвочка стал наслаждаться общением с дочкой Таней или «Тюшей», как он ее ласково называл, с трехмесячного возраста. Более того, он был с ней в «ужасной дружбе», просто «с ума сходил» при виде ее и «сиял». Изменилось его отношение и к старшему сыну Сереже. Соня заметила, что муж «стал очень нежен» с ним, что у него появилось совсем «новое, неожиданное, спокойное и гордое» чувство любви к детям. В общем, она поняла, что Лёвочка наконец обрел счастье в ровном и спокойном семейном ритме. Строительным материалом для семейного счастья стали «дети, которые мараются и кричат, жена, которая кормит одного и всякую минуту упрекает меня, что я не вижу, что они оба на краю гроба». Муж особенно любил свою жену в образе матери — наседки, потому что дети помогали ей «меньше быть эгоисткой». Именно они, дети, одаривали ее ощущением, что она как будто бы за что‑то держится.

Печальные мысли о том, что Лёвочке скучно в ее, «бабьем», миру, что она для него была только хорошей нянькой и больше никем, рассеивались в детской, когда она занималась Сережей и Таней. Порой ей казалось, что она только и может делать, что нянчить детей, есть, пить, спать, любить Лёвочку. Иногда сгоряча Соня ссорилась с няней, Машей Арбузовой, но потом ей становилось совестно, и она мучилась. Ведь няня была хорошая. Соня научилась быстро «заглаживать» вину, почти извиняться перед ней, но не до конца. Она прекрасно понимала, что не должна позволять себе расчувствоваться, никто этого не поймет, в том числе и няня. Ссоры с Машей Арбузовой убеждали Соню в том, как она похожа на мама, которая всегда думала о себе, что она самая хорошая женщина, и потому ей все должны всё прощать. А Соне не хотелось быть такой же.

Соню пугало, что дети могут отдалить от нее мужа, что она будет с ним врозь. Она очень переживала из‑за этого и вспоминала тетушку Александрин, которая думала, что у Лёвочкиной жены, кроме детской и легких будничных отношений, ничего нет, и она ни на что не способна. Соня очень ценила «тетеньку», понимала, что фрейлина в их жизни играла очень важную роль, на которую сама она вряд ли способна.

Муж продолжал писать роман, принося в семью только les fatigues du travail (усталость от работы. — Н. Н.), и Соня все больше чувствовала себя одинокой. Ей иногда казалось, что она «брошена мужем», не может осуществить его идеала, потому что она — «удовлетворение, нянька, привычная мебель». В общем, она — не женщина, а некая машина, которая греет молоко, вяжет одеяло, ходит взад и вперед, чтобы не задумываться. Соня была убеждена в этот момент, что «писательство его ничтожно», что он пишет про графиню такую‑то, которая разговаривает с княгиней такой‑то. Но быстро пресекала в себе подобные мысли, прекрасно понимая, что кесарю кесарево. Поэтому у нее — будничная жизнь, а у него — бессмертие. Соня уставала от скуки, и в такие минуты ей хотелось кокетничать хоть с «Алешей Горшком», хотелось злиться на всё, хоть на стул. В общем, хотелось «кувыркаться». Но не с кем. Муж стар и сосредоточен. И Соня сдерживала в себе порывы молодости, переосмысливала «азбучные истины»: как привязать мужа и быть честной женой и любящей матерью. Она понимала, что все это вздор. «Надо не любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать все, что есть дурного в характере, потому что без дурного еще не было и не будет людей. А любить, главное, не надо» — так думала Соня, но не могла так жить.

За время своего замужества она поняла, что все мужья, прежде влюбленные, с годами становятся холодными, в том числе и Лёвочка. Поэтому ей случалось с ним хитрить, быть мелочно — тщеславной, завистливой. Но ничего подобного она не позволяла себе с детьми. Они стали для нее самым большим счастьем. Находясь в одиночестве, она была себе гадка, а малыши пробуждали в ней самые лучшие чувства. С ними она ощущала себя крепкой, опытной и «немолодой».

Однажды Соня с мужем и детьми, Сережей и Таней, поехали в Москву, которую она безумно любила, и Дмитровку, и душную «гостино — спальню», и кабинет, где Лёвочка лепил свою красную лошадь. В Москве они зажили кремлевской жизнью: за ними присылали карету, в которой все уезжали на весь день к родным. Родители Сони любовались маленькими Таней, которая была умна, быстра, мила и здорова, и Сережей, отмечая в нем кротость и доброту. Тогда в Москве Соня вдруг подумала о том, что все люди женятся не задумываясь, что девушка невеста, выйдя замуж, станет совсем другой, в ней «сломается» весь прежний девичий механизм и перестроится в совсем новый. Здесь очень важен не столько характер женщины, сколько то, кто будет с ней находиться рядом и оказывать влияние на нее. Соня решила, что именно дети меняли ее в лучшую сторону.