Вдогонку Соня писала своей сестре Тане, что «поручает» ей своего мужа «держать его построже». Просила следить за ним, чтобы он не застудился и не объедался. Умилительно просила также не покидать его, «побольше петь ему», что так нравилось Лёвочке, не забывать после обеда «угощать вареньицем» и не позволять девятилетнему брату Степе надоедать мужу, особенно во время занятий.

В конце ноября Лёвочке по настоянию жены сделали операцию под хлороформом, потому что лечебные ванны и гимнастика не принесли желаемых результатов. Он пошел на это только ради нее. «Неприятно мне было остаться без руки немного для себя, но, право, больше для тебя», — написал он ей. Еще к этому шагу его подтолкнула опера Россини «Моисей», услышанная им в Большом театре и словно вызвавшая в нем новый прилив жизни, желание побороться за себя. На сей раз рука зажила быстро — за две недели. Между тем Лёвочка не тратил время зря, ходил по книжным лавкам, работал в архивах, в общем, искал материал для дальнейшей работы над романом, с этой целью намеревался поехать в Вену. Из‑за огромного количества собранного материала ему «не писалось», словно «все расплывалось» перед ним.

Из писем мужа Соня узнала, что Лёвочка решил продать издателю «Русского вестника» М. Н. Каткову «на днях» подготовленный «1805 год», и тот сразу же согласился на это издание. «Когда мой портфель запустел и слюнявый Любимов (бывший профессор физики, прозванный «любимым ослом» Каткова. — Н. Н.) понес рукописи, мне стало грустно, именно оттого, за что ты сердишься, что нельзя больше переправлять и сделать еще лучше», — писал Лёвочка. Узнав о продаже первой части романа, Соня «горячо и настойчиво» просила мужа, чтобы он опубликовал роман полностью, отдельной книгой, а не частями. Она пришла в негодование, узнав, что какой‑то «плюгавенький человечек» гнусно торговался с автором романа. Лёвочка послушал жену, и роман был напечатан целиком в типографии Риса под зорким наблюдением Петра Ивановича Бартенева. Соне было тоскливо без любимого дела. Теперь она перестала «бранить, бранить» мужа за то, что он без конца поправлял свой роман.

Лев Николаевич продолжал работать, диктуя теперь новые главы эпопеи свояченице Тане, которая запомнила его «сосредоточенное выражение лица» и еще то, как он все время «поддерживал одной рукой свою больную руку, ходил взад и вперед по комнате», он диктовал повелительным тоном, словно не видя ее, а будто общаясь с небесами. Интонация его часто менялась, то становясь тихой и плавной, производя впечатление заученного текста, то громкой, прерывистой, куда‑то спешащей. Только Соня могла до конца понять эту тайну своего мужа. Он не мог писать спокойно, без экспрессии, и эту экспрессию мог отыскать всюду: в московских театрах, в исторических романах Загоскина, в отзывах своих коллег Аксакова или Жемчужникова, и обо всем этом сообщал Соне. Их переписка не прерывалась во время пребывания Лёвочки в Москве.

Соня считала себя очень счастливой, ведь она была женой такого замечательного человека, который столь стоически перенес травму рабочей руки. Она не могла себе представить жизни без него. Ей казалось таким странным, что без него по- прежнему в Ясной Поляне подавали обеды и топили печи, и так же ярко светило солнце, и все такой же оставалась тетенька и все остальные. Читая очередное послание мужа, она снова заряжалась его энергией, наслаждалась его «каракульками», написанными больной рукой, и любила его от этого еще сильнее, «всеми своими Любовями». В такие минуты ей казались глупыми их ссоры из‑за какого‑нибудь «горошку». Она любила его всегда — и издалека, и вблизи, и даже тогда, когда бывала в дурном настроении. И он прощал ей все.

Но Соня считала, что муж чересчур придирчив к ней, слишком уж часто ее поучает и воспитывает. Так, например, он говорил, утверждая, что она «очень похожа» на свою мать, Любовь Александровну, что у них все «нехорошие черты одинаковые», что они обе всегда уверенно судят о том, чего не знают на самом деле, что у нее и у ее мама «ум спит» из‑за полного равнодушия к умственным интересам. Только ум практический, присущий им обеим, всегда бодрствует. Соня прощала ему такие пассажи. Она хорошо понимала, что они вызваны желанием Лёвочки привить ей любовь к прекрасному, особенно к музыке и к природе. Под влиянием мужа она была готова серьезно заниматься музыкой, исключительно потому, чтобы быть ему приятной. Но ей это плохо удавалось. Следуя советам мужа, она выезжала в Покровское к своей золовке Маше, к баронам Дельвигам, которые ее очень звали. Она старалась во всем следовать «родительским» наставлениям мужа, особенно «на счет полосканья во время сердца». Так, Лев Николаевич учил рассердившуюся жену, что прежде чем что‑нибудь сказать, она должна набрать в рот воды и подержать какое‑то время, и «сразу успокоишься». Но после мужниных нравоучений непременно следовало пожелание: «Только ты меня люби, как я тебя, и все мне нипочем, и все прекрасно».

Соня понимала, что счастье без труда невозможно. Она становилась хорошей женой, смотревшей на все глазами мужа, знала свой предел для порывов и страстей. В общем, их жизнь протекала спокойно, радостно, эгоистично. Об этом муж как- то написал свояченице Тане. Его письмо получилось странным. Ведь он обращался к 18–летней девушке с надеждой на то, что только она одна сможет его понять. Он писал ей, что эгоизма не должно быть между мужем и женой, если они, конечно, любят друг друга. Он просил ее написать, что она думает об этом. Безусловно, это письмо было спровоцировано размолвкой с Соней, но почему он послал это письмо ее сестре? Соня хотела разгадать эту загадку. Она вспомнила теперь Лёвочкины восторженные слова в адрес «Тани — сестры», как он называл ее прелестной, поэтической, как ценил ее несравненный шарм, как восхищался ее «берсеином». Таня умела плести вокруг себя «паутину любви», в которую многие попадали, словно в сети, в том числе и старший брат Толстого, Сергей Николаевич. «Чудная, милая, чистая, страстная, энергичная, с прекрасной душой и божественным даром все талантливо описывать» — такие слова приходили на ум двум братьям при виде Сониной младшей сестры. В Ясной Поляне Таня чувствовала себя как «во втором родительском доме», в котором Лёвочка был ее «вторым отцом», «родившим» ее на страницах своего романа. Многие реалии ее жизни — болезнь, страсть к охоте, чудное пение, говенье, молитвы — он «перетолок» в своей эпопее, и благодаря этому она стала вечной Наташей. Соня вспомнила, как старший брат мужа Сергей сказал как‑то Льву: «Подожди жениться. Мы будем венчаться в один день на двух родных сестрах». Судьба распорядилась иначе. Таня рассказала Соне, как однажды, оказавшись наедине с Сергеем Николаевичем, она нервно перебирала огромную связку ключей, и вдруг тишину нарушило внезапное жужжание мухи. Тогда Таня загадала: «Если муха поползет вверх, то…» Она не успела загадать, как муха поползла вверх, и Таня услышала: «Я вас прошу стать моей женой». Двенадцать дней она была его невестой. Но Сергей Николаевич — человек изменчивый, мечущийся между цыганкой Машей Шишкиной, от которой имел детей, и Таней. В конце концов он предпочел Машу и написал отчаянное письмо брату, в котором объяснил, почему не мог оставить ее и детей: «Все эти несчастные десять дней я лгал…»

После этого Лёвочка стал утешать, развлекать свояченицу. Он постоянно брал ее с собой на тягу вальдшнепов. Охотничий мир объединял их. Соня нервничала. Когда она купала двух своих малышей, а потом кормила их и затем укладывала спать, ее муж находился с сестрой Таней в лесу. А Соне так хотелось быть в этот момент со своим Лёвочкой. Однажды она собиралась с ним ехать верхом, но послушно уступила свое место Тане и потом грустила дома в одиночестве. Иногда плакала, сознавая, что Лёвочке гораздо приятнее общество Тани, ловкой, веселой, певучей, а не ее, надоевшей, скучной жены, вечно погруженной в семейные заботы и хлопоты. А ведь Соне в это время было всего двадцать лет. Таня «втиралась» в ее жизнь, и Соня даже подумала как‑то, что если бы не Сергей Николаевич со своими чувствами к ее сестре, то, может быть, близость мужа с Таней могла бы закончиться очень плохо. Ей было горько вспоминать, как однажды летом она вместе с Лёвочкой и гостями собиралась прокатиться в кабриолете, и как муж, будучи инициатором прогулки, небрежно произнес: «Ты, разумеется, дома останешься?» Соня с ужасом увидела, что все места заняты, и едва сдерживая слезы, направилась в детскую, где долго потом горько плакала. В конце концов она пришла к выводу, что «никогда не надо никого, ни мужчин, ни женщин, допускать близко в интимную жизнь супругов, это всегда опасно».