Спустя некоторое время даже эти воспоминания поистрепались и больше не помогали. Может, нельзя было их так часто использовать? Нужно было хранить и беречь как зеницу ока? И доставать только по праздникам или когда становилось совсем невмоготу и хотелось отравиться? Со временем образ Роберта затуманился, растворился в дымке, как легкое облачко над горизонтом. Как я ни силилась, но уже не могла припомнить ни тепла его губ, ни нежности рук – все перечеркивала грубая действительность. Теперь только морщинистое неприятное лицо герцога вставало перед глазами, как только я закрывала веки.

Потом… Мне стало все равно. Во время супружеских посещений я планировала прогулки по магазинам, рисовала в голове эскизы платьев, которые буду заказывать у портнихи. Перебирала в памяти приглашения и решала, на которые стоило отвечать, а которые можно было игнорировать. Герцог пыхтел, а я обдумывала планы на следующий день.

* * *

Сначала я ужасно его боялась. Стоило герцогу обратиться ко мне с каким-либо вопросом, будь то сожаления о плохой погоде или новости из газет, я терялась, бледнела, начинала заикаться и лепетать нечто бессвязное и глупое. Герцог, по своему обыкновению, уничижительно кривил тонкие губы и бросал какую-нибудь язвительную реплику.

Я по своей наивности на первых порах думала, что мы сможем стать если не друзьями, то хотя бы добрыми соседями в пределах одного дома. Я рассчитывала на его благородство, добродушие, а возможно, и на снисходительность ко мне, как к молоденькой девушке. Все-таки он старше, мудрее, опытнее. Я думала, что мой веселый нрав и оптимизм смогут растопить его сердце и добавить в строгий распорядок дома толику радости. Но, увы!

Надменный, высокомерный, занудный, герцог все время шпынял меня и ехидничал. Вряд ли мы смогли бы хоть когда-то проникнуться друг к другу симпатией. Слишком далеки мы были и по возрасту, и по привычкам, и по воспитанию. Мы жили в доме как два абсолютно чужих человека, встречаясь только за ужином и раз в неделю в постели.

– Не показывайте своего восторга прилюдно. На нас смотрят, – шипел он мне в театральной ложе, когда я наслаждалась спектаклем «Сирано де Бержерак».

– Кто вас учил так одеваться? На вас слишком открытое платье, – на приеме в королевском дворце.

– У вас ни капли таланта. Не позорьтесь, – когда меня попросили сыграть на фортепиано что-нибудь легкое у леди Элизабет Левенвольд.

Эти обидные уколы заставляли меня переживать и расстраиваться. Плакать и заниматься самоедством.

– Брось, Софии! – смеялась Лилия. – Даже будь ты семи пядей во лбу, все равно для него ты будешь некрасива, глупа и необразованна.

– Но почему? – недоумевала я.

– Потому что тебе восемнадцать, а ему шестьдесят. Он просто завидует твоей молодости. Ему не нравится абсолютно все. Погода, люди, лошади, еда, ты… Старики все такие.

* * *

Единственной отрадой для меня стало счастье моей любимой подруги. Я часто бывала в их гостеприимном доме на Рагби-стрит. И Лилия, и Бертон излучали яркий сильный свет любви. Я впитывала его как губка и молча завидовала, утирая слезы. Они были так похожи друг на друга – оба веселые, слегка язвительные, но всегда улыбчивые и милые. Вместе ходили в театры, вместе подшучивали над газетными сенсациями и сплетнями. Вместе делали ставки на ипподроме и вместе проигрывали. Всегда весело и шумно. Моя тоска отступала, когда я смотрела на их чудачества.

Но счастье Лилии просуществовало недолго. Через полтора года после свадьбы, когда Лилия была на седьмом месяце беременности, Бертон завел любовницу – приму Ковент-Гардена, красивую и яркую Офелию. Он совершенно не скрывался. Все в Лондоне знали об этом, в том числе и я. Пока Лилия в загородном поместье готовилась произвести на свет наследника, Бертон (такой же веселый и добродушный, как всегда) открыто показывался с Офелией в ресторанах, дарил цветы и посещал ее гримерку в антрактах.

Лилия родила сына. Я стала крестной. Маленького карапуза назвали Кейси. Ребенок был замечательным. Спокойный, улыбчивый, он очаровывал всех и был очень похож на папу. На месте Бертона любой мужчина носил бы жену на руках и радовался первенцу, но этого не произошло. Былая гармония в семье уже не восстановилась. Бертон и после родов не оставил любовницу. Бесконечные ссоры и ругань превратили милый уютный дом на Рагби-стрит в унылое и мрачное место. Если я и наносила туда визит, то только для того, чтобы проведать подружку, развлечь ее сплетнями и подарить погремушку крестнику.

Меня все чаще посещала мысль – неужели моя мама была права? Неужели любовь действительно долго не живет? И наша любовь с Робертом тоже превратилась бы в вот такую ужасную пародию на чувства? Только нам было бы вдвойне хуже – мы были бы бедны. Тогда, получается, я правильно сделала, что вышла замуж за герцога? Сейчас у меня есть утешение – деньги и возможность их тратить. Тогда бы не было ничего.

* * *

Я часто размышляла над своим браком. Браком по расчету с нелюбимым человеком. Что он для меня? Тюрьма? Клетка? Или все-таки свобода от любых обязательств и повинностей? Никаких чувств, никаких переживаний, душевной боли. Те бурные взрывные эмоции, которые я испытывала с Робертом ранее, больше не тревожат мою душу. Все это время я училась не показывать на людях своих переживаний, не смеяться открыто, не ходить быстро, не чувствовать, не терзаться, не грустить и не радоваться.

Но я не перестала быть девушкой, женщиной. И мне нужна была отдушина в моем тягостном существовании. Я пыталась раскрасить невеселую картину супружеской жизни пусть не в яркие, но хотя бы в приглушенные, пастельные тона. И брала краски, которые были под рукой. Возможностей хоть как-то примириться с реальностью было немного. Одна из них – деньги. Большие деньги. Единственное, что мог предложить мне этот брак. И я стала наслаждаться хотя бы этим.

Я скупала драгоценности горстями. Заказывала самые роскошные платья и аксессуары. Ручное кружево мне привозили из Ирландии, а перчатки и шляпки из Парижа. Я часами могла выбирать ткань у портнихи или дорогой гарнитур у ювелира. Герцог молча оплачивал счета и ни разу не позволил себе даже намека на недовольство моим транжирством. Возможно, он понимал, что шестьдесят два года на чаше весов сможет уравновесить только его богатство.

Шелка, атлас, тафта, муар, бархат и меха заполнили гардеробную комнату. Я переодевалась по четыре-пять раз за день. Костюм для верховой прогулки, утреннее домашнее платье, платье для приемов, вечернее, бальное… Ни разу ни на одном балу я не повторилась в наряде, стать законодательницей моды с миллионами герцога было так просто.

Весь день у меня был расписан по минутам. Приглашения, чаепития, верховые прогулки, пикники, бридж, театры и выставки. Только визитов к родственникам не было в этом списке. С родителями у меня установились прохладные неприязненные отношения. Герцог не уважал моего отца. Считал бесхарактерным и слабым. Когда разговор заходил о папе, он всегда кривил губы и бросал что-нибудь презрительное.

Да я и сама не рвалась встречаться с родными. То, как цинично они меня продали, до сих пор бередило рану в сердце. Я спасла семью от разорения, но ни удовлетворения, ни гордости от этого не испытывала. Выиграли все. Все, кроме меня. Отец расплатился с долгами, Адели купили небольшую виллу на берегу Ионического моря, вблизи Сиракуз. Даже дедушка поправил свои дела и теперь кичился родством с герцогом Мелвиллем. Он с легкостью взял новый заем в банке и наладил поставки сырья для своих фабрик из колоний. И чем лучше шли дела у моих родных, тем больше я злилась и старалась их наказать. Чтобы хоть немного, хоть чуточку им стало так же больно, как больно мне…