Майкл кивнул:

– Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.

– Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.

– Он – "настоящий саиб", – подтвердил Майкл. – Никак не могу решить, что это – почётное прозвище или бранная кличка. Черрелы – лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что "в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости".

– Не всем дано божественное разумение.

Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намёк и подхватил:

– Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.

– В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждём, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.

– Если до тех пор Хэрроу ещё не закроется.

– Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.

– В следующую это уже не повторится.

– Значит, её не должно быть.

– Пока существуют "настоящие саибы", войны не избежать.

– Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.

Майкл взъерошил себе волосы:

– Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости "настоящего саиба". Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.

Флёр зевнула.

– Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.

После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, – Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.

Он шёл пешком и размышлял: "Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения". Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества – портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, – от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. "Мы были прямо как Давид с Ионафаном", – подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.

При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.

– Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.

– Как поживаете, Стэк?

– Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.

Майкл снял шляпу и вошёл.

Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:

– Хэлло!"

– Здравствуй, Уилфрид.

– Стэк, вина!

– Поздравляю, дружище!

– Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.

– Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.

– Не хочу говорить о ней, – тут слова бессильны.

– Привёз новые стихи, старина?

– Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?

– Ещё бы! Мой единственный успех.

– Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.

Стэк возвратился с подносом.

– Хозяйничай сам, Майкл.

Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.

– Когда женитесь?

– Брак зарегистрируем как можно скорее.

– А дальше куда?

– Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.

– Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:

– Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.

Майкл уставился себе под ноги, – рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.

– Старина… – вымолвил он.

– Да?

– Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?

– Фамилию слышал. Бульварный писака.

– Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.

Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.

– Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.

– Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.

– Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.

И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.

– Ну?

– Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.

Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!

– Прощать не за что. Это правда.

– Старина, дорогой!..