Дверь комнаты распахнулась, и в проеме показались ведро и швабра, а вслед за ними возникла и массивная фигура уборщицы Катюши. Катюша, конечно, не намного моложе Галины Николаевны, да и походит и внешностью, и манерой поведения скорее на Катьку, но такова уж привычка именинницы – всех величать уменьшительно-ласкательными именами. Катькой она бы даже кошку не назвала, а уж человека, каждый день в три погибели драящего ее обитель, тем более.

– Здравствуй, Катюша, – сказала Галина Николаевна и, допив уже остывший чай, прошаркала к кровати, прилегла: так уборщице будет удобнее, никто под ногами не путается.

– И вам не хворать, – охотно отозвалась женщина в свойственной ей грубоватой манере.

– Хворать? Скажешь тоже! У меня же радость сегодня.

– Какая еще? – искренне изумилась уборщица. Ну конечно, какие могут быть радости у тех, кто, с ее точки зрения, давно уже забыл умереть?

– День рождения.

– И что хорошего? – Катюша даже перестала тереть пол, оперлась на швабру и стала разглядывать Галину Николаевну, будто какое-то ископаемое.

– Ну, так праздник же, – попыталась именинница оправдаться.

– Праздник? – Уборщица огляделась с недоверием, пытаясь отыскать в комнате следы этого самого праздника, которому так радовалась хозяйка.

– Праздник, праздник, – раздалось из-за двери легкое и знакомое хихиканье, и Галина Николаевна торопливо села на кровати. Не хватало еще, чтобы Милочка увидела ее лежащей! Милочка почти вбежала в комнату и засеменила к хозяйке обниматься и целоваться, не обращая внимания на явное неудовольствие Катюши, на лице которой было четко выведено: «Ходют тут всякие!»

Всякой Милочка, конечно, не была. Она была родной, дорогой, любимой и очень несчастной подругой Галины Николаевны. Как-то так получилось, что всю несчастную Милочкину жизнь Галя нарисовала и себе, и ей лет пятьдесят назад во время знакомства с женихом подруги. С тех пор и по сей день испытывала она по отношению к Милочке острую, щемящую жалость и все время думала, как могла бы сложиться ее судьба, не выйди она тогда за этого неудачника – машиниста. Нет, парнем Сереня был неплохим и жену любил – это бесспорно, но условий для строительства обеспеченной ячейки общества предложить не мог никаких. Жил он в коммуналке с братом и старенькой мамой. Туда-то дурочка Милочка и переехала после свадьбы, хотя Галя ей говорила, что не уходят из отдельной кооперативной квартиры в общую государственную. У Милочкиных родителей все-таки была какая-никакая, но собственная двушка. Правда, в двушке этой жили еще бабушка и младшая сестра, но Галина все равно настаивала:

– Уйдешь – считай, пропала квартира. Потом дойдет до наследства, сестрица тебе скажет: знать тебя не знаю, ты тут сто лет не живешь.

– Не скажет, – только и отмахнулась Милочка.

Сестра и не сказала. Честно потом предлагала Милочке квартиру делить, а Милочка, недолго думая, отказалась.

– С ума сошла! – задохнулась тогда от возмущения Галина Николаевна. Сама она в то время пыталась выписать из комнаты умершей матери дядю (того самого, с аккордеоном). – Это же твои кровные метры.

– А Наташка – моя кровная сестра, – беззлобно откликалась Милочка, – а ее дети – мои племянники. Ты хочешь, чтобы я ее с тремя детьми в однушку загнала?

– А тебе самой не надоело в однушке ютиться? Так бы у тебя две комнаты было.

– У меня две, у нее одна.

– Так справедливо же! У вас метры есть.

– У нее детей трое, а у нас только Таня.

Ну, что тут скажешь? Галина Николаевна и не говорила ничего. Жалела только свою непутевую Милочку, вынужденную влачить существование в заботах о стареющей свекрови и вечно болеющей дочери, в то время как муж водил поезда по необъятным просторам Союза. У самой Галины Николаевны таких проблем не было. Родители мужа жили с его младшей сестрой, и вся ее забота о стариках сводилась к редким заходам в гости и беседах о болячках и политике. Дети у Галины получились крепкие и здоровые, а муж покорял мировые просторы, из которых привозил не дыни с помидорами, а живые деньги.

– Пойдем, – Галя звонила Милочке, – в универмаге немецкие туфли выкинули, качество – обалдеть. Пойдем, померишь. – Милочка, конечно, отнекивалась, но перечить Галине было сложно, поэтому подруга все же шла, что-то недовольно бормоча про мамино давление и Танин запущенный русский.

– Это ты у меня запущенная! – сердилась Галина Николаевна. – Такие туфли, а ты брать не хочешь.

– Так дорогие ведь, Галочка!

– Отдашь, когда сможешь. Мне же не жалко, разве не знаешь?

– Да знаю. Только куда мне в них? Огород, что ли, копать?

Галя вздыхала и соглашалась, и снова жалела подругу: носить шикарные туфли на каблуках той действительно некуда. Ладно бы муж, возвращаясь из рейса, устраивал ей променады по музеям и выставкам. Так нет же: он запихивал семью в «Запорожец» и два часа тряс по раздолбанной дороге до омерзительных шести соток с покореженной кухней – сараем, рукомойником, прибитым к дереву, и выгребной ямой вместо унитаза. Там, среди всей этой прелести, он строил дом, а Милочка с остервенением что-то сажала, корчевала и окучивала.

– Что за удовольствие? – кривилась Галочка.

– Подожди, – улыбался Сереня. – Вот отстроим террасу, балкончик, обои поклеим, газ дадут, свет – вот жизнь будет.

– И огурчики, огурчики, – вступала Милочка с какой-то дурацкой, мечтательной улыбкой, из-за которой к горлу Галины Николаевны подступала та самая щемящая жалость.

– В Москве давно есть обои, газ и свет. И огурцы, кстати, тоже продают в магазинах.

– Так то в магазинах, – тянула Милочка, – а то свои, с грядочки. – Она продолжала улыбаться, а Галина морщилась, глядя на неухоженные руки подруги, на ее заусенчатые пальцы и грязные ногти с забившейся под них землей, и решительно возражала:

– За магазинными кверху задницей торчать не надо.

Теперь уже морщилась Милочка. Ей отчего-то претила манера подруги называть вещи своими именами. Она предпочитала витать в облаках и настаивать на своем:

– Подожди делать выводы. Ты еще к нам в гости не наездишься. Не хочешь грядок – лежи в гамаке. А детишкам-то какое раздолье: с утра до вечера пропадают где-то, носятся, только пятки сверкают.

Пятки действительно сверкали. Только не розовые, гладенькие, мягкие, приятно пахнущие кремом, которым Галочка ежевечерне смазывала детские ножки после ванны, а грязные, жесткие и сбитые о камни и прутья. Галина тогда, как увидела, во что превратились ножки ее пятилетней Маринки, так и думать забыла о следующих визитах. Хорошо еще старшего тогда с собой не взяла, отправила по знакомству в достойный лагерь для детей руководства страны. Там и море, и витамины, и режим, и пригляд необходимый. Чуть что – сразу звонок матери. А на даче этой Милочка не то что за чужими детьми смотреть не успевает – даже за своей Танюшкой не глядит. С утра сунет ломоть хлеба и говорит только: