Эх, господин посол, господин посол, подводят тебя глаза даже и тут теперь, с горечью подумал фон Шуленберг. Доктора говорят – от нервического напряжения такое тоже проистечь может, надо не слишком усердствовать да помнить о собственном благополучии. Тот же синьор Лигвори, наполитанец помянутый, лоснится и сверкает, прям-таки светится довольством и благополучием. А всё почему? Да потому, что думает исключительно о том, как бы побольше вин с родных наполитанских виноградников продать анассеопольским рестораторам, а до прочего ему и дела нет…

Пламя свечей дрожало и дробилось в бесчисленных бриллиантах, осыпавших вычурные ордена на самого разного кроя мундирах и эфесы парадных шпаг. Согласно протоколу, иностранные дипломаты стояли справа от выхода, с левой же стороны располагались русские – высшие чины Двора и министры.

Ждали Арсения Кронидовича, тихо переговаривались с соседями, искоса поглядывая на пустующий трон, наполовину покрытый василеосской мантией, подбитой не европейским горностаем, но русскими соболями. Те, кому доводилось бывать в Кронидовом зале прежде, объясняли, что и трон, и возвышения по обе стороны его появились недавно. Очень может быть, что нынешней ночью. Несведущие со значением кивали. Обсуждать то, что только и было по-настоящему важным, не позволяли приличия, и почтенные дипломаты натужно сравнивали достоинства недавно открывшейся в Анассеополе наполитанской кофейни с уже давно устроенными да пересказывали последние известия, принесённые из европейских столиц стремительным телеграфом и доставленные срочною почтой из ливонского Ревеля. Василевс запаздывал, что совершенно на него не походило. Это могло означать как намеренный вызов, так и отыгрыш назад, которого в этом зале не желал никто, кроме Шуленберга и серба, в упор с прищуром смотревшего на разряженного, будто рождественское дерево, османского посланника.

Как и на площади, старый Досифей Балшич стоял наособицу – на груди у него в ряд выстроились три бело-золотых неброских креста, солдатские «Егории», от третьего класса до высшего первого[10]; удостоившихся собрать полный прибор сего ордена можно было пересчитать по пальцам двух рук. Других наград седой четник не надел, зато на боку его висела пожалованная самим «Чёрным Вуком» богатая сабля, османская, немало попившая османской же крови. Пусть видят послы держав европейских, пусть напомнят своему Брюссельскому концерту: хоть сербов самих по себе – две телеги, османских голов они навалят четыре. И василевс пусть видит: не изменят сербы единоверным русским, готовы к совместному броску на помощь болгарам и дальше, хоть бы и к самому Ыстанбулу. Бывшему Царьграду.

Послы чувствовали густую, замешенную на крови ненависть соратника Кириаковичей, ненависть, которую не могли заглушить никакие церемониалы и протоколы. И, более того, не желал глушить её серб сегодня, когда меж нынешней осенью и казавшейся неотвратимой Балканской войной вклинился Ливонский афронт василевса.

«Османа увидишь – убей».

Просто и понятно. По-другому выживать горные сербы не умели и уметь не желали.

Впрочем, точно так же думали о сербах и османы-поселенцы, волею султана осаженные на пограничных землях.

Дворцовые гренадеры в полной парадной форме, стоявшие по обе стороны высоких дверей, отбили «На караул!», когда ожидание стало нестерпимым. Железный голос церемониймейстера провозгласил:

– Его василеосское величество, государь Всероссийский!..

Далее следовало пышное и длинное титулование, оставшееся ещё со времён владычного Володимера, собиравшего вокруг себя разрозненные русские княжества. Послы переглянулись – хозяин Державы ни на йоту не отступил от ненавистного ему церемониала, но какую картину сегодня поместят в вычурную старинную раму?

Арсений Кронидович не забыл ничего. Впереди василевса в мундире Егерского лейб-гвардии полка и василиссы в «русском» платье со шлейфом несли регалии: знамя и – на белых бархатных подушках – печать, скипетр, державу и корону. Их сопровождали кавалергарды с обнажёнными палашами. Справа и на шаг позади его величества следовал министр Двора, за ним «друг другу в затылок – почётное дежурство: один генерал-адъютант, один свитский генерал и один флигель-адъютант», и только потом – попарно наследник Севастиан Арсеньевич с супругой, его младшие братья Антон и Никита и далее великие князья «по близости к трону, по порядку престолонаследия».

Послы склонились, приняв предписанные протоколом позы и подметая полы вышедшими из моды ещё до Буонапарте, но потребными по церемониалу перьями шляп. Осман с превеликой торжественностью снял с наголо бритой головы огромный тюрбан.

Государь и василисса остановились посреди зала, выжидая, пока на особые табуреты по обеим сторонам трона не возложат регалии. Василисса и высочайшие особы двинулись мимо Арсения Кронидовича; василевс остался стоять, пока его супруга не заняла своего места. Затем мерными шагами проследовал к подножию трона, но на этом соответствие церемониалу и окончилось. Сын победителя двунадесяти языков не стал ни подниматься по ступеням, ни усаживаться, ни принимать из рук министра Двора загодя написанную тронную речь. И уж тем более он не стал ничего зачитывать. Обернулся к замершим дипломатам, нехорошо сощурившись и скрестив руки на достойной молотобойца груди.

– Господа посланники… – Хрипловатый голос наполнил пространство зала, и Шуленберг отчего-то очень ясно представил себе российского государя ещё совсем молодым, поднимающим в атаку заколебавшийся полк, угодивший в засаду на Зелёной линии, за что он и получил из рук отца-василевса «Георгия» третьего класса, единственную награду, которую носил всегда и везде. – Господа посланники, я собрал вас здесь, дабы донесли вы до своих монархов и правительств неуклонную решимость Державы Российской защитить – в том числе и силою оружия – права и привилегии единоверцев наших, попираемые ливонскими властями предержащими.

Дипломаты внимали с похвальным, истинно дипломатичным вниманием. Наклон голов, сложение рук, элегантная простота поз – но, боже упаси, безо всякого вызова! Мысленно добрая дюжина их превосходительств уже скрипела перьями, оформляя срочное дополнение к дневным депешам.

– И потому требую, дабы вы, господа, донесли бы до представляемых вами дворов и кабинетов сие: решимость Державы Российской безгранична. На сей раз не позволим мы правому делу утонуть в бессмысленных словопрениях на брюссельских паркетах. Свобода единоверцев наших исповедовать исконный их обряд – не предмет для торга. Господин государственный канцлер точнее ответит вам, сколько чернил да бумаги с сургучом извели мы на бесплодную переписку с Млавенбургом! – Василевс перевёл дух, тяжёлый, разящий, словно палица, взгляд упёрся в прусского посланника. Граф Александер фон Шуленберг только скрипнул зубами, сумев, однако, удержать маску бесстрастного и вежливого внимания к монаршей речи. Он лично не раз и не два слал в Берлин депеши, советуя двору прислушаться к начинавшему злиться русскому медведю и не дразнить его понапрасну, тем более что иные из тех требований удовлетворялись несколькими росчерками пера. По отдельности всё было устранимо и решаемо, вместе же означало войну, теперь уже, похоже, неотвратимую.