— Ничего не нужно, Марк. Это были всего лишь внутрисемейные разногласия. Сейчас уже всё в порядке.

Она реагирует блекло, безжизненно, словно покорная кукла, механически открывающая рот под давно записанные на диктофон слова. Будто пойманная в клетку птица. Пойманная и выбившаяся из сил. И давно уяснившая, что из клетки не выбраться. Научившаяся облетать выделенное ей место именно так, как сказано и видеть свет только тогда, когда будет дозволено, то есть, когда поднесут к окну.

Это не она. Вишня открытая, живая, искренняя, а передо мной… Покорная чужая девушка.

Покорная чужой воле, чужая даже для себя.

— Смирилась с выбором родителей или просто врала? С парнем поссорилась, а теперь помирилась? — испытывающе поднимаю бровь, провоцируя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Марк

— Смирилась с выбором родителей или просто врала? С парнем поссорилась, а теперь помирилась? — испытывающе поднимаю бровь, провоцируя.

Отшатывается, словно я дал ей пощечину, сжимает руки в кулаки, сосредотачивает взгляд на моей переносице. И я жалею о своих словах. Она привыкла быстро брать себя в руки и делает это наверняка часто. Женщины с такой легкостью не реагируют. Они кричат, закатывают скандал, иногда бьют посуду, требуют извинений и справедливости, сейчас этого нет. Лишь подрагивающие пальцы и боль в глубоких карих глазах, больше ничто не выдает её отношения. Я почти верю, я жажду и жду, что она начнет доказывать свою правоту, потому что так мне легче пробиться сквозь латы, в которые она облачила свою душу за это короткое время, но нет:

— Помирилась, Марк. Извини. — чеканит и встав с моих колен отходит к окну. Подальше. Видимо, девочке так легче. Поэтому я, конечно, насильно её не держу.

Ладно, зайдем с другой стороны:

— Да? Тогда почему бормотала о преподавателе сейчас? — опираюсь локтями о колени, сложив руки замок. С ней на руках мне было лучше.

— Я… Я просто не хотела… В-впутывать тебя.

Тая пытается говорить уверенно, но голос предает её, выдает настоящие эмоции дрожью. Дрожью в теле, дрожью в голосе. Волнуется, теряется. К таким вопросам она не готова. Она вообще не готова к этому разговору. Выходит, басни о семейных конфликтах заготовлены не для меня. Она привыкла их рассказывать.

— Я уже впутан, Вишенка. Просто расскажи мне все. Я могу помочь, — осознаю, что давлю на нее. Но мягче не могу. Хочу, чтобы она согласилась хотя бы потому, что помочь ей больше некому, а я бы смог.

— Марк, — вдох, — это только моё дело. Я всего лишь хотела озвучить свое решение, — то, какой хладнокровной она старается быть, могло бы вызвать во мне улыбку. Могло бы, если бы не будило чувство настороженного беспокойства.

— Что ж, — провожу указательными пальцами по переносице, кивая себе. Намёк на дверь я понял. Мы договорили. — Хорошо, проводишь? — Тая кивает.

Я мог бы додавить, прижать к стене и вытащить наружу эту гребаную, отравляющую её чистоту правду, но ей это ненужно. В конце концов, кто я для нее такой? Мужик, научивший получать сексуальное удовольствие? Не помню такого статуса.

Стены коридора, видимо, невероятно увлекательны, столько внимания им достается, пока я обуваюсь и натягиваю пальто.

Делаю шаг к ней, беру за подбородок, вынуждая смотреть мне в глаза. Это знакомо затягивает и, кажется, на неё действует так же, как и на меня.

— Ты уверена в своем решении, моя сладкая Вишня? Я хочу и могу тебе помочь.

В последний раз. Ласково настолько, насколько только способен. Давай же. Сдайся мне, моя девочка.

— Я уверена, мой Марк, не стоит, — выдыхает.

И я склоняюсь, сцеловывая со щеки единственную сбежавшую слезу, чтобы потом перенести её вкус на Таины губы.

«Мой Марк» — это впервые. И как обухом по голове. Углубляю поцелуй, но заставляю себя разжать руки.

Я дал ей выбор. Предложил его несколько раз. И она сделала свой. Мне не за что винить себя, но я всё–равно прокручиваю в голове развития иных событий. Те, которые хотел бы.

И уже по дороге домой, осознанием оседает в голове: «Н-да Аланьев… Когда там тебя в последний раз женщина бросала? Да, точно, никогда.»

Черт. Я бы хотел с ней попробовать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я металась. Металась по квартире после его ухода и не могла найти себе места. Присаживалась на диван, где еще совсем недавно он баюкал меня в своих руках и схватившись за голову, в надежде поскорее прогнать мысли, вставала и шла на кухню. На кухню, где трепетала от его прикосновений, жаждала большего, чтобы мгновениями позже сгорать в его руках. Нахожу на стуле одиноко брошенный в порыве эйфории галстук и дурман снова захлестывает меня.

Вот он бережно развязывает мои руки, вот массирует, расслабляя запястья, а после нежно касается поцелуями там, где окутывала ткань. Лелеет, нежит, исцеляет. Касается щекотными и такими желанными прикосновениями моей души, достает до потаенных глубин сердца и мне кажется, лишь на мгновение, но так сладка и так сильна уверенность моя в этой мысли, что только он способен излечить меня. Вынуть осколки и затянуть трещинки. Он, словно спасательный и такой редкий целительный крем, что проникает в самое естество.

Забывшись в окутанных разум чувствах, я прижимаю ткань к губам. Вдыхаю запах, подношу к щеке и кажется, он ещё здесь, не ушел и я не гнала его. Мы ещё в том самом моменте, которое мне до одурения хочется назвать Нашим, ведь таким он и был. Мой.