В этот день Валерку, как всегда, после уроков увез на кошевке тот же кучер, похожий на нашего учителя истории. Теперь мы уже не выходили смотреть ни на рысака, ни на Валерку. Мы упрямо не покидали школу до тех пор, пока игреневый конь не исчезал за воротами школы. Одевались мы неторопливо, выходили из школы не спеша. Учителя считали, что на наше поведение влияли их беседы, родительские собрания. Теперь им не приходилось дежурить у вешалки, дверей и удерживать нас от толкотни, а то и потасовок. Мы были озабочены своими мыслями.

В тот день погода выдалась тихая-тихая. Синее небо с седыми прожилками висело на дымовых столбах, выпирающих из труб каждого дома. Нахохлившиеся от мороза воробьи мячиками прыгали по дороге и шумно чирикали у незастывшего лошадиного навоза.

Я решил проводить Женьку до дому. Он жил напротив мельницы, возле которой всегда грудились подводы с зерном. Год-полтора назад это была окраина Тайшета, а теперь выросли двухэтажные деревянные дома, неподалеку появились трехметровые заборы с колючей проволокой наверху.

Мы шли по хорошо накатанной лесовозами дороге и футболили перед собой кусок льда. Клеенчатая сумка в чернильных пятнах висела у меня за плечами, и я свободно гнал перед собой ледышку, легко переигрывал друга. Мы так были увлечены, что сразу не поняли, когда услыхали:

— Ну вот, теперь посчитаемся!

Едва переводя дух, мы прекратили игру и увидели метрах в двадцати от нас Приходько. Он улыбался и почесывал за ухом огромную красивую овчарку, которая стояла рядом с ним и лениво помахивала хвостом. Собака смотрела на нас дружелюбно, серые глаза ее, казалось, усмехались.

— О, какая у тебя, Валерка, собака! — удивился я и стал поправлять сбившуюся на спину сумку, не в силах отвести очарованного взгляда от мощного, с серой подпалиной на груди и животе зверя.

Женька насторожился почему-то и встал как вкопанный.

— Ну, кто «барчук»? — внезапно процедил сквозь зубы Валерка.

— Ты… — выдохнул Женька.

Только теперь я понял, что задумал Приходько. Вдруг овчарка, которой я только что любовался, на моих глазах стала превращаться в серого, кровожадного волка. По тому, как менялся голос хозяина, овчарка то вздыбливала шерсть на загривке, то рычала, не раскрывая пасти, отчего становилась еще страшнее, то, вжав густую шерсть в уши, скалила зубы, шея у груди колыхалась.

— Повтори, кто «барчук»? — приближаясь к Женьке, твердил Валерка.

Собака шла рядом, насторожившись, чуть-чуть опустив лобастую голову. Я не выдержал и стал медленно пятиться назад, зачем-то прижимая обеими руками к животу свою заношенную, старую сумку. В этот момент за мной галопом рванула собака.

— Рекс, ко мне! — завизжал Валерка.

Я застыл, охваченный страхом, и не мог сказать ни слова. Собака тоже остановилась в нескольких метрах от меня и повернула морду к хозяину. Валерка засмеялся весело и радостно. Он никогда так не смеялся в школе.

— Фас! — вдруг крикнул Приходько и указал на Женьку.

Собака зарычала грозно и подошла к Чирикову, села перед ним, громко залаяла. Женька бросил портфель и поднял руки. Рекс перестал рычать и только время от времени показывал желтые клыки, ершил шерсть и от этого становился еще страшнее. И тут случилось невероятное. Валерка подошел к Женьке, заулыбался и неожиданно ударил его по щеке раз, посмотрел, как бы любуясь, как краснеет щека, прищурил глаза, ударил по другой.

— Вот тебе за «барчука»! А теперь ты ударь! Ударь! — напрашивался Валерка и, выпятив грудь, почти касался Женьки. Чириков стоял с поднятыми руками и, казалось, кроме собаки, никого не видел. Он пытался сделать шаг назад, как овчарка снова показала клыки и грозно рыкнула. А Валерка все улыбался и улыбался. Так смеялись у нас на сцене рабочего клуба проезжие клоуны.

— Ну, ну, ударь! — продолжал настаивать Валерка.

Женька молчал. Его смуглое лицо побелело, руки, поднятые вверх, дрожали.

— Со всеми будет так! Передай своим чалдонам, — процедил сквозь зубы Валерка и, кликнув Рекса, ушел.

Черная спина овчарки, содрогаясь при каждом шаге, долго еще стояла перед моими глазами. На снегу остались следы от ее больших лап — четыре вмятины с острыми когтями.

Наконец я робко подошел к Женьке. Не знаю, он слышал мои шаги или нет, потому что он все еще стоял молча, с простертыми, как у молящегося к небу, руками.

— Жень… Жень, — виновато начал я, не зная, как оправдать свою трусость.

Мой друг молчал по-прежнему. Тогда я поднял портфель, отряхнул от снега и протянул Женьке.

Чириков, не сказав ни слова, взял портфель, оглядел меня с ног до головы, точно увидев впервые, и побежал.

— Жень!.. Жень!.. — кричал я, все еще считая себя виновным в чем-то.

Так молча мы бежали до самого Женькиного дома. На крыльце Женька обернулся, и я увидел, как горько он плакал.

— Больно? — спросил я.

— Нет… — сказал Женька и тут же поправился. — От обиды больно, больно, что я испугался его собаки…

Тут вышла Женькина мать. Она, как только увидела сына, забыв прикрыть за собой дверь, всплеснула руками:

— Сынок! Женечка! Кто тебя обидел? Что случилось?

В душе я надеялся, что Женька обо всем расскажет родителям, а те уже как следует поговорят с Валеркой. Но моим радужным надеждам не суждено было сбыться.

— Никто не обижал. Упал я… — соврал мой друг и вытер рукавом слезы.

Женькина мать подозрительно покосилась на меня и, подталкивая сына за плечи, увела его в дом. Я еще постоял немного и тоже пошел домой, раздумывая над тем, где Валерка мог научиться так подло драться. Моему уму было непостижимо поведение Приходько. Мы, тайшетские парнишки, любили подраться, наверное, как и большинство наших сверстников. Но неписаные законы запрещали нам нападать на одного вдвоем-втроем — бить лежачего считалось позором. Это, видно, было своеобразное самоутверждение личности, формирование нашего характера. Но чтобы вот так бить человека с поднятыми руками, который ответить-то не может, не было у нас даже в помыслах.

Я шел домой и мысленно строил самые страшные планы, как расквитаться с Валеркой. Тогда я еще не подозревал, что месть неожиданно придет сама и мы не сумеем осуществить ее.

В этот день я так и не мог сесть за уроки. Вычистив стайку, я дал сена овцам, корове, привез на санках две бочки воды, наколол и натаскал дров. Потом спустил с цепи Дамку и стал науськивать ее на прохожих словом «фас». Но Дамка виляла хвостом или садилась передо мной на задние лапы и удивленно смотрела на меня своими желтыми глазами. Я