С этим она охотно согласилась:

— Да, это правда.

Она взяла со стола свой сверток и посмотрела на меня вопросительно, как бы говоря: «Я ведь сейчас уйду, поче­му ты не делаешь ничего, чтобы меня задержать?» И тут я сказал с внезапной ласковостью в голосе, ласковостью, которая удивила меня самого, потому что ничего подоб­ного я не хотел и не ожидал:

— А может быть, зайдем на минутку в мою студию?

Я видел, как она загорелась внезапной простодушной надеждой:

— Вы хотите, чтобы я вам позировала?

Я растерялся. В мои намерения не входило ее обма­нывать, но она вдруг сама предложила мне обман, кото­рый унижал меня вдвойне: и потому, что это был обман, и потому, что это был худший из обманов, к которому я мог прибегнуть, — художник приглашает к себе в студию красивую девушку под предлогом, что хочет ее писать, одним словом, обман, достойный Балестриери. И потому я раздраженно заметил:

— А что, Балестриери тоже первый раз пригласил вас к себе под предлогом, что он хочет написать ваш портрет?

Она серьезно сказала:

— Нет, я стала ходить к нему, чтобы брать уроки ри­сования. Потом он действительно захотел меня рисовать, но это позже.

Итак, для нее обман с позированием был не обманом, а вполне серьезным предложением. Она даже добавила:

— Сейчас у меня как раз есть время. Если хотите, я могу попозировать вам до ужина.

Я подумал, нужно ли объяснять ей, что я бросил ри­совать и что даже в ту пору, когда еще рисовал, никогда не писал фигуративных картин. Но тогда, размышлял я, мне придется искать другой предлог, чтобы пригласить ее к себе, так как, судя по всему, предлог ей требовался. Тем более стоило принять этот, с позированием. И я про­изнес беспечно, ничего особенно не уточняя:

— Хорошо, пойдем ко мне.

— Я и для Балестриери всегда позировала в эти часы, — сообщила она с довольным видом, испытывая явное об­легчение, и взяла со стола свой сверток. — Он всегда ра­ботал с четырех до семи.

— А по утрам?

— И по утрам тоже, с десяти до часу.

Мы направились к двери. Я понимал, что она в послед­ний раз видит студию, где прошла значительная часть ее жизни, и полагал, что простая жалость к умершему заста­вит ее что-нибудь сказать или по крайней мере на проща­нье оглядеться вокруг. Но она ограничилась тем, что спросила, бросив взгляд на стены:

— А сейчас, когда он умер, что будет с этими карти­нами?

Я ответил по-прежнему резко:

— Может быть, попытаются их продать. Потом, когда увидят, что никому они не нужны, свалят где-нибудь в подвале.

— В подвале?

— Да, в подвале.

— Но у него есть жена, с которой он был в разводе. Картины перейдут к ней.

— А уж она тем более их выбросит.

Она ничего на это не сказала, всем своим видом вы­ражая безучастную сдержанность. И, глядя на то, как идет она с огромным свертком под мышкой впереди меня — словно бы принужденно и сопротивляясь, а на самом деле решительно и твердо, — я подумал, что она похожа на человека, который переезжает с одной кварти­ры на другую. Да, она меняла студию Балестриери на мою — вот в чем было дело. Догнав ее, я распахнул перед ней дверь со словами:

— Как видите, моя студия совсем не похожа на сту­дию Балестриери.

Она не ответила, так что можно было подумать, что она как раз не видит никакой разницы между моей студи­ей и студией своего старого любовника. Она просто по­дошла к столу, положила на него сверток и, обернувшись ко мне, спросила:

— Где здесь ванная?

— Вон та дверь.

Она направилась к ванной комнате и исчезла за две­рью. Я подошел к дивану и поправил подушки, на кото­рых недавно спал; потом принялся собирать бесчислен­ные окурки, которые бросал прямо на пол. Делая все это, я продолжал думать о девушке и пытался понять, нравит­ся ли она мне, действительно ли мне хочется заняться с ней тем, чего она от меня ожидала, и вдруг понял, что не испытываю ни малейшего желания. И тогда я сказал себе, что расспрошу ее о Балестриери и об их отношениях, которые меня почему-то интересовали, а потом отошлю.

Я был так спокоен и так уверен в своем спокойствии, что совершенно забыл о предлоге, подсказанном мне де­вушкой и мною неосмотрительно принятом, — о рисова­нии. И потому был прямо-таки изумлен, когда дверь ван­ной комнаты отворилась и девушка появилась на пороге. Она была голой, совершенно голой, и шла на цыпочках, прижимая к груди полотенце. При виде ее у меня сразу же мелькнула мысль, что Балестриери не преувеличивал, когда изображал ее с теми пышными формами, в кото­рые я не мог поверить. У нее действительно были велико­лепные груди, смуглые и крепкие, которые совершенно не соотносились с торсом, худеньким и хрупким, как у подростка, и существовали словно бы отдельно от него. И талия была тоже как у юной девушки, неправдоподоб­но тоненькая и гибкая, но бедра, плотные и крепкие, выглядели такими же зрелыми, как груди. Она шла, вы­ставив вперед грудь и подобрав живот, с какой-то даже алчностью глядя на мольберт, который стоял у окна; по­дойдя к нему, она, не оборачиваясь, спросила своим ли­шенным всякого выражения голосом, сухо и коротко:

— Где мне встать?

Я спросил себя, была ли в ней в этот момент хотя бы капля притворства, и вынужден был признать, что не было. Она всерьез относилась к своим обязанностям на­турщицы, даже если и подозревала, что то был предлог для завязывания отношений совсем другого рода. И, по­мню, я тогда подумал, что она, должно быть, просто не­ способна увязать в своем сознании одну вещь с другой, и это позволяет ей быть искренней. Я спокойно ответил:

— Никуда не надо вставать.

Она удивленно обернулась:

— Почему?

Я объяснил:

— Мне очень жаль, но я проявил легкомыслие, со­гласившись воспользоваться подсказанным вами пред­логом. На самом деле я уже давно не пишу. Да и когда писал, никогда не изображал ни натурщиц, ни вообще какие-либо реальные предметы. Я искренне сожалею, извините.

Она сказала прежним своим бесцветным голосом, вовсе не выглядя при этом обиженной:

— Но вы же сказали, что хотите, чтобы я вам позиро­вала.

— Да, это правда, но давайте считать, что я ничего не говорил.

Медленно, с видом человека, который не придает зна­чения пустякам, она взяла полотенце, которое прижима­ла к груди, набросила его на плечи и плотно в него заку­талась. Затем подошла к дивану, робко и неуверенно, словно я предложил ей сесть, в то время как ничего по­добного у меня и на уме не было, и уселась на самом его краю, вдали от меня. Наступила пауза, а потом вдруг на ее детских губах появилась улыбка, которой она всегда улыбалась мне при встрече в коридоре. Я сказал в некото­рой растерянности:

— Теперь вы будете плохо обо мне думать.