Я решил снова создать себя, забыть себя прошлого, как впрочем все забыли. В борьбе с самим собой я иногда сдавался. Сдавался, и тогда с приятелями моими шел в какой-то затрапезный ресторанчик, где мы все собирались и где все говорили с акцентом, более того, старались его подчеркнуть, чтобы все слышали этот говор как опознавательный знак. Мы надевали тогда самую нарядную нашу одежду, тщательно брились перед бараком, в котором жили, пытаясь не пропустить ни волоска в зеркале, висящем над тазом с мутной мыльной водой и такие разодетые, аккуратные и вычищенные, старательно обходя все лужи, чтобы не запачкать ботинки, приходили на встречу, которая заканчивалась одинаково – пьянством, дракой и песнями, которые напоминали нам о земле, в которой мы выросли и которой у нас больше нет.

Я не хотел оставаться в их кругу, не хотел быть чужаком в этой стране, я научился говорить без акцента, научился правильно выговаривать звук «е», выучил чужие мне слова и перестал ходить в те подвалы, где пелись только нам понятные песни, напоминающие нам наш край, наш пот, нашу землю, скудную, как мужские слезы. И я начал уходить от друзей. Начал избегать их. Я устраивал долгие прогулки по городу, заставлял себя помнить названия улиц, я учил расписание движения транспорта, я радовался, когда меня спрашивали о каком-то адресе и я знал, где находится нужная улица: отвечал я подробно, при этом четко выговаривая непростое «е» и полностью держа под строгим контролем свой акцент. И я был счастлив, когда меня считали частью этого асфальта, частью этих белёсых бетонных зданий, которые составляют город. Изменив свою речь и сбежав от воспоминаний, я искал способы исчезнуть в этом человечьем муравейнике далеких мне людей, хотел слиться с ними, хотел забыть свой мир, от которого я сбежал, который выплюнул меня насильно, мир в котором было так много ненависти. Я хотел стать таким как люди в этом городе, которые не имеют воспоминаний и не нуждаются в них, и как только я сумел сэкономить какую-то сумму, я ушел со стройки, но прежде чем уйти, я зашел в магазин, где стояла та женщина с губами как оладьи, с вечным пятном на переднике и попросил батон хлеба, и она мне дала его. Дала молча и ничего не сказала, даже плечом не дернула в презрении, хотя, уверен, меня-то она узнала. Я крошил хлеб в руке, мял его в пакете, неся по улице и ощущал, что он жжет мне ладони, хотя не был ни свежим, ни горячим.

Я шел, рассекая чужую для меня толпу, и верил, что она стала менее чужой, надеялся, что я стал такими же как они, как люди в этой толпе: равнодушным и высокомерным. Мешало лишь одно: документ, который я носил в кармане. Этот кусок бумаги, закатанный в пластик, помог мне, врать не буду, но он же и не дал мне возможности окончательно стать своим в этом мире, окончательно слиться с ними, выбросить из своей памяти августовский страшный бег. На этом куске пластика с печатями, датами, подписями официальных лиц и моей фотографией, сделанной сразу же, как только мы оказались в распределительном центре. Фотографией, где я, небритый и грязный, с потерянным мутным взглядом, в котором читается недоумение и неверие в то, что я жив, смотрю в объектив.

Рядом стояла и информация обо мне, о моем статусе, та информация, которая стала клеймом, поплавком, за который я держался, и ядром, которое меня тянуло вниз. Рядом с моим совсем неважным и незначительным именем стояло самое важное и значительное определение: беженец. И как бы я не старался слиться с новым миром, как не старался убежать от прошлого, мои документы не давали этого сделать, определяя меня беспощадно и жестко, сдавая меня с потрохами, и чтобы я не делал в жизни, я прежде всего был тем, что было написано на этом картоне – беженец. И моя жизнь была этим куском пластика и каждый раз, когда мне нужно было показывать свои документы, например, когда нужно было купить билеты, или когда я искал работу, или когда шел получать причитающееся мне следование масла, муки, макарон и кем-то ношеных когда-то футболок или обуви, то слово беженец, подкрепленное печатями, связывало меня по рукам, не давая возможности побега. Слово, закатанное в пластик, грубое чужое слово слово, написанное мягкой родной кириллицей, – беженец. Так рассказывал наш товарищ и голос его начал опадать: становился все тише, все неуверенней, все несвязней. Видимо он по привычке опустил голову, скрываясь от взглядов, и мы напрягали слух, чтобы слышать его, поскольку кроме его слов никаких других звуков не было. Была лишь все более густая болотистая вода, вода, чья тяжесть росла и чей холод увеличивался. Была ненадежная земля третьего уровня и между ними человеческий голос, голос нашего друга, голос, который исповедуется нам на высоте всего полметра до воды, всего полметра до смерти.

– Все, что было у меня, все, что я сэкономил, все, что я собрал, отказывая себе в насущном: еде, мягком новом матрасе или снятой квартире, где я не делил бы с другими людьми общее пространство, все, что я смог оторвать от себя и своих желаний, я отдал адвокату – энергичному молодому человеку, который непрерывно поправлял свой светлый ускользающий от него галстук, не желавший спокойно лежать на его рубашке женского цвета. Он небрежно взял синий почтовый конверт для писем, не считая кинул в верхний ящик письменного стола – большого и блестящего, и за эти деньги продал мне обещание, что я быстро стану владельцем документов, где будет написано, что я гражданин. Гражданин Сербии. И я начал обходить присутственные места, собирать бумаги с печатями и подписями, которым казалось нет конца, сгибать голову перед высокомерными конторскими крысами, которые ненавидели каждого, кто возникал у окошечка, за которым они сидели. Я узнавал их всех, знал, кто за каким окошечком сидит, знал их привычки и мне не составляло труда ждать и стыдливо улыбаться, когда они, устав от моих вопросов, начинали нервно шипеть ответы сквозь зубы.

Я носил и носил нужные бумажки молодому человеку в каждый раз другом, но таком же непослушном галстуке, я носил ему еще и еще деньги, которые экономил теперь все тщательней, отказывая себе в самом необходимом и… свершилось. И я чуть не заплакал от счастья, когда получил документы, выданные в Сербии, документы, на которых не было этого клейма, этого слова – беженец. Правда на них стоял чужой адрес, но это потому, что у меня не было моего, но этот адрес меня включил в ставшим теперь моим мир, соединил со страной и отрезал меня навсегда от августовского пекла, от жажды, от окровавленных колонн на грязных тракторах. Писк заставил нас повернуть головы и всмотреться в тьму ненужными глазами, и мурашки побежали по наше спине, не от холода, а от страха: мы услышали, вдали, пока еще в далекой и безопасной дали писк крыс, тех сотен, тех тысяч, которых вода гонит из их нор и несет их к нам, таким же потерянным и таким же немощным перед натиском воды. Не обращая на все это внимания, как будто его не пугали ни смерть, ни крысы, шахтер продолжал голосом, опять окрепшим, опять уверенным и ясным. – И я начал жить жизнью, которую выбрал сам, я не встречался с земляками, я не оборачивался, когда меня люди из прошлого дружески хлопали по плечу, я не поворачивал головы, когда слышал знакомый акцент, чужое «е» стало моим и я почти без напряжения выговаривал его.

Новых друзей я не нашел, я даже не знал, где мне их искать, но одиночество не было мне в тягость и я надеялся, что и это состояние временно, что уйдет оно также, как когда-то я ушел от себя. На улице, знакомой мне до мелочей, до длины, ширины, разницы в парной и непарной стороне, однажды поймал меня за руку сутулый старик такого маленького роста, что его глаза находились на высоте моей груди. Изумленный его прикосновением, я остановился. Он был не один – рядом с ним был молчаливый боязливый ребенок. Я узнал их – старика из нашего санатория и мальчика, который не вырос ни на сантиметр, хотя должен был повзрослеть и измениться. Они узнали меня и словами и звуками старого края моего говорили мне, что рады меня видеть, спрашивали, почему я не прихожу посетить их, и за их спинами рождался смех, молодой унизительный смех каких-то малолетних болванов, которых смешил вид старика и мальчика, и их говор, и их очень чистая и очень ветхая одежда. Старик делал вид что их не слышит, как делал вид, что не видит насколько мне неприятна эта встреча. Он, как и мальчик, уже довольно взрослый, чтобы видеть чужие слабости, делали вид, что не замечают мое чужое «е», что не обращают внимание, насколько мне неприятны их прикосновения и как сильно я хочу поскорее уйти отсюда.