Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не тащи его сюда! – прошипел он, брызгая слюной и удивляясь безразличию Туфи.
– Не брюзжи, как старуха, – усмехнулся Огн. – Лучше помоги поднять эту чертову штуку. Это же чистое серебро!
– Огн прав, Туфи, – сказал рыжий Бьорк, – оставь крест здесь.
Туфи помотал головой и сплюнул на землю.
– Отойдите, слабаки, – ругнулся он, перекидывая ногу через борт «Морской стрелы».
То ли он поскользнулся, то ли корабль качнуло волной, но Туфи свалился за борт. Раздался глухой всплеск, и все затихло. Датчане кинулись к борту, думая, что просто втянут Туфи обратно, ведь там было неглубоко, и сначала мы даже засмеялись.
– Не видать нигде! – прокричал Огн, вглядываясь в темную воду.
Рольф стоял рядом и обалдело смотрел вниз.
– Прыгнуть, поискать его? – спросил Горм со страхом в голосе.
Рольф покачал головой, брови его изумленно взметнулись.
– Утонул! – сказал он наконец. – Твердолобый сукин сын утонул вместе с серебром.
Все глядели на него, не понимая, как можно утонуть на таком мелководье. Бедняга Туфи, должно быть, ударился головой о борт. Огн, который стоял рядом, когда случилось несчастье, сказал, что тяжеленный крест мог зацепиться за пояс Туфи.
– Его убило проклятье Белого Христа! – сказал Бейнир, произнеся вслух то, о чем все подумали.
Отец Эгфрит перекрестился и начал молиться. Взгляд Сигурда, стоявшего на корме «Змея», выражал крайнее изумление. Улаф что-то говорил ему, а ярл потрясенно качал головой. Старый Асгот скривился, будто съел какую-то дрянь, и с ненавистью посмотрел на Эгфрита, а я сказал Пенде, что удивительно, как годи до сих пор не вымочил свой нож в крови монаха.
– Хватит с нас этого гиблого места! – прокричал Сигурд, жестом призывая остолбеневших воинов усесться на скамьи и отгребать от берега.
Лил дождь, наши корабли направлялись на восток. У южной оконечности побережья ветер усилился, и несколько дней мы шли только под парусом. По правому борту тянулся такой же гористый и безжизненный берег, как раньше на севере. Эгфрит объявил, что, скорее всего, это местность, которую римляне называли Геркулесовы столбы.
– Что еще за Геркулес такой? – спросил Бодвар, когда я кое-как объяснил ему на норвежском, что сказал Эгфрит.
– Монах говорит, великий герой, – ответил я. – Сын главного греческого бога Зевса и самый сильный человек на земле.
Бодвар поскреб подбородок и поджал губы. Ирса Поросячье Рыло одобрительно кивнул.
– На Тора похож, – с подозрением произнес Улаф.
– Или Беовульфа, – сказал Сигурд.
Эгфриту нравилось то, что его слушали с интересом. Он наклонялся ко мне и говорил по-английски, а потом откидывался назад и наблюдал за лицами скандинавов.
– Монах говорит, Геркулес был великим и искусным воином, – продолжал я, обращаясь к Сигурду, – а еще хитрым.
– Прямо как ты, Сигурд! – громогласно рассмеялся Дядя, хлопая ярла по спине.
– Да, пожалуй, – ответил тот, нахмурившись. – Наверное, когда он мочился против ветра, тот менялся. – И разразился смехом.
Мы тоже засмеялись, и смех показался чересчур громким после того молчания, в котором все пребывали с тех пор, как погиб Туфи. Поговаривали даже, что нам не избавиться от невезения, из-за которого мы лишились франкского серебра. Как водится, чаще всех об этом заговаривал Асгот. Так что все почувствовали облегчение, когда смех вновь огласил воздух. Но позже ночью воины снова помрачнели. У нас кончился мед, даже Брамов запас весь вышел. А когда ты трезв, в голову лезут всякие мысли, и чем больше их гонишь, тем громче они жужжат.
Я думал о Халльдоре, вспоминая то раздутое от гноя лицо, то пузырящееся на погребальном костре тело. Между Сигурдом и Флоки все еще чувствовалась напряженность. Гордость Черного оказалась уязвленной – он считал, что закончить страдания брата было его обязанностью. Я не слышал, чтобы они из-за этого ругались, однако это событие встало между ними стеной. Мысли о печальной участи Халльдора не давали мне покоя со дня его смерти.
– Да перестань ты уже думать о ней, юноша, – сказал Улаф.
Мы с Пендой рыбачили, сидя на корме, но я почти не следил за удилищем. Солнце скользнуло за горы, а мы и двух слов друг другу не сказали.
– Я думаю не о Кинетрит, Дядя, – ответил я, не кривя душой.
Кинетрит была где-то на носу корабля; может, Асгот снова учил ее норвежскому.
– Смерть Халльдора из головы не идет, – признался я.
Улаф возвел глаза к небу. Мы набрали три мешка волоса с коней синелицых, и Улаф готовил новую конопать.
– И о нем перестань думать. Ничего хорошего из этого не выйдет.
– Просто я никогда прежде не видел такой смерти.
Улаф нахмурился.
– Халльдор умер как воин, – наконец произнес он. – От славного меча и с оружием в руке.
Мне вспомнилась огромная безобразная голова Халльдора.
– К тому времени он уже был покойником, – покачал я головой. – Никогда раньше такой вони не нюхал… Он же сгнил заживо. Один Тюр ведает, как он терпел такую боль.
– У меня клюет, – встрепенулся Пенда, поднимая уду. Потом выругался, глядя на черную воду. – Сорвалась, гадина.
Мы с Улафом не обратили на него внимания.
– Сигурд правильно поступил, – сказал Улаф. – Сделал то, что должен был. Халльдор и сам бы ему спасибо сказал.
Я покачал головой.
– Флоки все никак не угомонится. Обида точит его душу, словно червь.
Улаф усмехнулся.
– Флоки нужно смириться. И тоже быть благодарным Сигурду. Но ты ведь знаешь Флоки. Он родился твердолобым.
– Почему Сигурд сам его убил, Дядя? Ведь Халльдор просил об этом Флоки.
Улаф огляделся, нет ли кого рядом.
– Все из-за Сигурдова сына, – произнес он.
– Который мальчишкой умер оттого, что лошадь лягнула в голову? – спросил я, не понимая, к чему он клонит.
– Верно. Только бедный свиненыш не сразу умер. – Улаф наклонил лохматую голову набок, словно раздумывая, продолжать рассказ или нет. – В себя так и не пришел, лежал почти бездыханный, камни и то живее будут.
Пенда хотел что-то сказать, но, увидев лицо Улафа, снова отвернулся, бормоча, что мы своими языческими словами рыб пугаем.
– Так он протянул две недели, может, три. Бедняга. – Улаф смахнул слезу, и я на мгновение отвернулся.
– Медленная смерть?
Улаф покачал головой.