Но мне запах, скопившийся за ночь во рту, совсем не нравится.

– У тебя нет лишней зубной щетки?

– Нет, лишней нет. – Она заходит за мной в ванную и легко, как бы случайно касается своей щедрой грудью. – Хочешь взять мою? – Испытующе смотрит на меня. – Вон ту, голубую.

К своему удивлению, я не колеблясь беру голубую щетку и, уткнувшись каменной ширинкой в раковину, начинаю весело драить зубы. Наши головы – щека к щеке – отражаются в зеркале. Раздвоившимся взглядом рассматриваю нас обоих. Себя, влюбленного собственника, с белым от пасты ртом и торчащей из него голубой щеткой, и ее, вдруг помолодевшую – возраст у нее удивительно переменчив, зависит от освещения, – с безоглядно счастливой улыбкой, будто минуту назад вышла из моря и кристаллики соли переливаются на лице.

– Теперь и полотенце у нас общее, и зубная щетка. И расставаться мы не собираемся. Правда ведь, Ответчик?

Что правда, то правда. Она знает, что делает… Нужна огромная смелость, чтобы привести в свои семейные покои почти незнакомого человека, чтобы впустить в себя его незачехленный самоуверенный член. Человека, которого к тому же еще и обвиняют в преследовании другой женщины. Мало ли чего… Мы могли бы пойти в отель. Но, как видно, хотела показать, что полностью доверяет. И показать, как она живет. Чтобы в памяти у меня осталось что-то более важное, чем пустые стены гостиничного номера, что-то связанное с ней самой. Или это аванс мне на вырост?

Я смотрю на шевелящийся в зеркале комок из своего лица, ладоней, полотенца. Протяжно выпеваю скользящее имя, кончиком языка залезаю внутрь его, осторожно облизываю каждую из трех удвоенных букв… Лли-иззи… скрепляю их слюною вместе с зубной пастой, снова выдыхаю его. Лли-иззи. Но ее в ванной уже нет.

Ответчик в джинсах, голый по пояс, сидит за столом на кухне, увешанной медными дисками сковородок, и с бессмысленной ухмылкой, но очень пристрастно следит за каждым ее движением, вбирает каждую мелочь. Мебель благородного темно-серебристого цвета. Очищенное вчерашней грозой птичье утро вовсю щебечет за приоткрытым окном. Света в кухне намного больше, чем могло бы войти сквозь него. В руках у меня чашка кофе. (А может, это и не кофе, но кайф, новое счастье дымится сейчас прямо передо мной? И надо лишь опустить веки, позабыть обо всем и, не сопротивляясь, погрузиться в него?) Говорить вслух о том, что сейчас чувствую, я даже не пытаюсь… Лиз летает по выстеленному сиянием полу между плитой и столом. Медленные замысловатые пируэты, напоминающие круженье пчелы, собравшей слишком много меда. И я вдыхаю, жадно втягиваю в себя глазами каждое движенье.

Весь облик Лиз приобретает жемчужный оттенок. Вот она перебирает что-то внутри холодильника. Наклоняется, чтобы я мог оценить ее фигуру. Снова пируэты и прилипшие к ним пересверки электрического света. Скользящая музыка для глаз. Мелькают маленькими капельками крови накрашенные ногти. То проступает, то исчезает светящийся конус кружащихся рук, запястий вокруг ее наполовину – на нижнюю половину! – обнаженного тела. Она по-прежнему только в одной моей короткой рубашке. Это делает загорелые ноги еще длиннее. Рубашка едва прикрывает… – да ничего она на самом деле не прикрывает, скорее уж наоборот. На столе вслед за кофе сами собой возникают бублики, сыры, круассаны. И множество блестящих ножей, вилок, ложечек.

Струящийся повсюду тихий свет проходит сквозь нее, раздваивается, превращается в прозрачные завораживающие крылья, шуршащие за спиной. Веселый чревовещатель-холодильник в углу бормочет невнятно, но одобрительно. И размытые следы пируэтов продолжают еще по инерции кружиться по кухне.

Я поднимаю дымящуюся чашку, точно хочу произнести тост, и, не отрывая взгляда от Лиз, осторожно пью обжигающий напиток. Тонкая светящаяся нить соединяет наши глаза.

Она подходит вплотную. Словно потешаясь над моей застенчивостью, собирает вместе все свои движения и застывает, приподнявшись на одной ноге. Другая, согнутая в колене, покачивается в воздухе прямо перед моим лицом. Трепещущие движения вытянутых пальцев, запрокинутых запястий. Блеклые желтоватые пятна делают их старше, чем ее лицо.

Ответчик немного отдаляется и со стуком опускает руки на стол. Электричество пронзительно жалит локоть. Проводит ладонями вниз по лицу, втирая идущее от Лиз слегка потрескивающее сияние. Наверное, в детстве балету ее тоже обучали. Как полагается в добропорядочной семье бостонских браминов. Старые деньги многих поколений. Самая высшая каста. У них совсем другие обычаи. Девочек учат украшать общество и не учат сомневаться. Разводов в таких семьях не бывает. Все остается внутри. Триста семей бостонских браминов живут рядом с тридцатью тысячами русских евреев. Но они почти не общаются и не имеют никакого представления друг о друге. Страна так устроена, что в этом нет необходимости. А я оказался глубоко внутри чужой территории. Даже не враждебной, а просто безразличной ко мне. Не имею представления о законах и обычаях тех, кто тут живет… Понять, что Лиз на самом деле чувствует, почему все произошло очень быстро, не так уж легко. Во всяком случае, еврейское происхождение не должно было бы делать меня особо привлекательным. Но, похоже, здесь этого не замечают.

Но через минуту я уже забываю о высоколобых протестантских предках, забываю обо всем на свете. Взгляд мой плавно скользит сверху вниз, раздваивается возле пупка и, не удержав равновесия, шлепается на живую каштановую полоску, которая, ослепительно вспыхивая, дышит внизу живота. Прилипает к ней. Заросший короткими курчавыми волосками влажный вход в ее тело. Тело зрелой, умудренной знанием жизни женщины. Сами собой расправляются складки на джинсах у меня в паху. Но я знаю, всего одно ее неверное слово могло бы сейчас убить просыпающееся желание. К счастью, Лиз молчит.

– Теперь никуда не уйдет, – думаю я, но при этом почему-то сильно волнуюсь.

Нестерпимо хочется курить. Начинаю машинально рыться в кармане в поисках спичек. Коробок оказывается в другой руке.

Невозможно представить, что эта сильная женщина с узкими бедрами была когда-то беременной, и этот плоский живот выпирал далеко наружу. Что она орала по-звериному, когда из него вылезал кричащий красный ребенок, облитый слизью, – или тут женщинам делают уколы, чтобы рожали без боли? – что потом месяцами сосал вот эту грудь. А теперь стал взрослым мужчиной и уже учится в университете… У нее было много жизней, и я о них ничего не знаю… женщина, с которой провел предыдущую удивительную ночь, на самом деле близкой совсем не стала…

Она усаживается напротив, подпирая длинной ладонью склоненную набок голову и пританцовывая голой коленкой. Под