Следующая деревня расположилась в высохшем после паводка русле Жёлтой реки. Стайка голых загорелых мальчишек окружила Чунь И, они бранились и пытались стащить его с седла.

До третьей деревни он добрался на закате. Крестьяне уже вернулись с полей. Деревья под алеющими небесами размышляли о сиюминутном и вечном. Молодая чета пригласила Чунь И на ночлег, отказавшись от его денег. Новый день возвестил о своём наступлении едва различимыми звуками. Ветерок надувал рисовую бумагу на окнах, блеяли овцы, кудахтали выпущенные из загона куры. Чунь И услышал, как звякнуло ведро в колодце, зашелестела солома, раздались тихие голоса. В очаге развели огонь, и в спальню проник запах еды. За окнами занимался рассвет.

В четвёртой деревне жили монахи. Закопчённые фрески украшали стены полуразвалившихся храмов. Под сводом тёмных галерей стояли статуи бодхисатв со свирепыми лицами. Они играли на флейтах и арфах или попирали проклятых. Воздух был густым от благовоний. Чунь И возжёг палочки ладана перед статуей золочёного Будды и опустился коленями на жёлтую шёлковую подушку, протёртую до дыр усердными верующими. Он сложил ладони и закрыл глаза. Тишина храма огласилась неясным рокотом голосов: по просьбе Чунь И монахи читали священные тексты. Он молился, и очень скоро перед его мысленным взором возник образ родного дома. Дом взволнованно дышал, он хотел, чтобы Чунь И вернулся, но тот больше не подчинялся его приказам. Юноша уподобился листку, оторвавшемуся от высохшего родового древа.

Миновав пятнадцатую деревню, Чунь И решил поесть бараньей лапши. В харчевне он встретил лодочников с Жёлтой реки, одетых в широкие чёрные штаны с мягкими синими кушаками и белые жилеты на голое тело. Их руки были покрыты сеткой синих, устрашающе вздувшихся вен. Они в полном молчании пили рисовую водку и жадно поглощали густую наваристую похлёбку. Выйдя на берег, Чунь И понял, что грохочущий поток мутной воды заглушает все слова.

Лодка скользнула по воде, и взору путника открылся бескрайний, поросший трепещущим на ветру тростником берег. Вдалеке поля кукурузы переходили в золотистое море пшеницы.

Горная гряда понижалась к горизонту, и вскоре перед глазами путников остался один только бурный пенистый поток да бледное небо с пролётными дикими гусями. Река напоминала морщинистое лицо старика. Чунь И сильно тошнило. Из горла лодочника вырвался хриплый смешок, и он запел.

Через ворота в Великой стене Чунь И попал на Срединную равнину. Он шёл через деревни и города, сменил вышедшую из моды одежду и причёску и научился говорить простыми короткими фразами, чтобы не удивлять окружающих.

Осень вскарабкалась в горы, заглянула в монастыри и спустилась на равнину, где крестьяне уже начали собирать зерно. И вот наконец он в Пекине — городе за зубчатой стеной с распахнутыми настежь воротами.

Движение на улицах было таким плотным, что Чунь И пришлось спешиться. Он шёл в центр города, узнавая маньчжуров по косе на затылке, а республиканцев — по остриженным по плечи волосам, мимо шёлковых лавок, аптек, бакалейных магазинов, чайных заведений и «весёлых» домов. Сидевшие на земле старые торговки фруктами и овощами обмахивались бамбуковыми веерами, отгоняя мух.

Запылённые улицы пропитались едким запахом бедности. Жёлтые лица людей хранили безразлично-замкнутое выражение, но в их глазах читался дерзкий вызов. Мужчины были одеты в грязные холщовые рубахи и мятые брюки, женщины — в куртки с коротеньким жилетом поверх. На перекрёстке выступала группка бродячих акробатов, обезьянка фокусника клянчила у прохожих монетки.

Внезапно улица стала шире. По мостовой со звоном и грохотом ехали огромные, чёрные, устрашающего вида машины, в которых сидели напудренные дамы и господа с аккуратно подстриженными усиками.

У подножия высоких стен росли тенистые кипарисы, протекавшая здесь жизнь казалась спокойной и унылой. Несколько человек выгуливали птиц в клетках, рикши в ожидании седоков сидели на корточках у тротуара, зевали, болтали или искали блох в своих обносках. Чунь И собрался с духом и спросил дорогу в Запретный город. Один из возниц смерил его взглядом и произнёс с едва уловимой насмешкой в голосе, лениво махнув рукой в сторону востока: «Идите всё время прямо, господин». Чунь И с трудом разобрал его слова — рикша, как все пекинцы, удлинял согласные и говорил в нос.

Вскоре показалась огромная дверь пагоды. Вокруг покрытой глазурью крыши с жалобными криками летали ласточки. В пыли лежали связанные одним поводком верблюды, мулы-водовозы жевали сено. Сидевший у стены слепец гадал караванщику. Старик просил милостыню, девчушка-поводырь пела тоненьким голоском, вцепившись в его ладонь.

За воротами, на широком пустыре, торговали горячей похлёбкой и пожаренным на камнях мясом, всяким старьём, ношеной одеждой, букетами хризантем, жасмином в горшках и венками из душистых белых цветов. Продавцы и покупатели перекрикивались, шумно спорили, увлечённо торгуясь, каждый на своём диалекте, но со столичной учтивостью. Чунь И с трудом пробрался через галдящую толпу к следующим воротам.

За широким рвом с водой стоял величественный павильон, надпись на его фронтоне гласила: «Врата Небесного Покоя».

Чунь И поднимался по беломраморному мосту с резными перилами, удивляясь, что усеянные бронзовыми гвоздями створки открыты. Он вошёл в огромный двор. Перед ним высились Полдневные Врата, их охраняли солдаты в жёлтой униформе. Группа военных промаршировала по двору к одной из боковых дверей, и снова наступила тишина.

В воздухе носились громкоголосые ласточки. За стеной расхваливал свой товар торговец фруктами.

Краска на стенах башенок и павильонов облупилась, с загнутых крыш исчезли горгупьи. В трещинах между камнями выросли сорняки. Сгорбившись от усталости, Чунь И вышел через боковую дверь, ведя коня в поводу, и отправился на поиски ночлега. Завтра — да, наверное, это случится завтра — он узнает, что с ним станется в городе предков.

Матушка умерла и наконец освободилась от поселившегося в ней безумия. Я плакала, но печаль в моей душе смешивалась с ощущением счастья. Матушка стала мне ближе, чем прежде. Она слилась со мной, наполнила моё дыхание. Она возвысилась, перейдя на невидимую сторону.

Со временем это ощущение стёрлось. На смену ему пришли сомнения и боль утраты. Я не знала, существуют ли призраки и есть ли у духов сердце, мне было неведомо, хранят ли боги смертных. Время от времени меня охватывало ощущение пустоты и бесконечности. Я торопливо переодевалась, вихрем спускалась с горы и скакала к озеру. В его прозрачных водах, как в зеркале, отражалась моя душа, там я могла выплакаться.

Однажды вечером мне явилась Матушка. Она была в той самой лиловой юбке, которую я так любила в детстве. Матушка долго говорила со мной о судьбе, уготованной нам с братом, о будущем нашего дома и наших потомков. Мне казалось, что я навечно запомнила её слова, но, когда проснулась, они улетучились, как стайка птичек.

Горы, степи и озера пребывали в вечной неизменности. Я научилась охотиться и приручила сокола моего брата. Моя кожа обветрилась и загорела, ладони привыкли натягивать тетиву лука и загрубели.