Французская мода на тюльпаны облетела всю Европу, и нидерландцы превратились в их главных поставщиков. С 1625 года луковицы Semper Augustus,[4] пользовавшиеся особым спросом, ценились буквально на вес золота. (SA — большая белоснежная чашка, чуть голубоватая у основания и рассеченная вертикальными полосками огненно-красного цвета.) Тюльпаны выращивались розовые, лиловые, коричневые, желтые или представлявшие собой немыслимую комбинацию всевозможных оттенков, как «Лапрок», напоминающий пестрый шутовской наряд. Было выведено 30, а в скором времени целых 100 разновидностей. Бальи из Кеннемерландена назвал собственноручно созданный вид «Адмиралом». Вскоре полсотни других любителей-цветоводов подхватили его идею. В результате на свет явилась серия видов в одной цветовой гамме — «Адмирал ван Энкхёйзен», «Адмирал Поттебакер»… Образовалась и группа «генералов» — «Генерал ван Эйк» и др. Один садовник из Гауды назвал свой вид «Генералом из генералов». За неимением лучших идей сорта цветов называли и попроще — «Красный и Желтый Католейны». Насчитывалось пять видов «Чуда», четыре — «Морийона», семь — «Турне», тридцать — «Парагонов»… Настоящий поток, который было кому направить в нужное русло, — луковицы стоили баснословные суммы, а вырастить их не составляло труда даже в самом крошечном садике. Во многих добропорядочных горожанах и осторожных лавочниках неожиданно проснулась тяга к рисковым затеям.

Гарлемские ткачи, образовывавшие сильную корпорацию, с головой ушли в пучину спекуляции луковицами тюльпанов, несмотря на свое полное невежество в цветоводстве. Началась тюльпановая лихорадка. «Тюльпаномания» достигла своего апогея зимой 1636 года и завершилась грандиозным крахом несколько месяцев спустя. Это всеобщее безумие приняло размеры эпидемии, охватившей все население поголовно — мясников, привратников, комиссионеров, трактирщиков, студентов, цирюльников, трубочистов, сборщиков налогов и торфянщиков. Ни одна социальная группа, ни одна секта или ассоциация не устояли перед этим бедствием. Жажда наживы объединила арминиан и папистов, лютеран и меннонитов, ночных сторожей и риториков! Сильнее других она затронула районы Амстердама, Гарлема, Алкмара, Хорна, Энкхёйзена, Утрехта и Роттердама. Редкие граждане, сохранившие хладнокровие, называли новоиспеченных цветоводов «околпаченными» (kappisten), намекая на колпак, что носили шуты. Они издавали памфлеты, распевали сатирические песенки, высмеивавшие «околпаченных» с каждым днем все более едко. В Хорне за три луковицы покупали дом. «Адмирал Лифкенс» стоил 4400 гульденов, а цена Semper Augustus колебалась от 4000 до 5500! Когда луковицу оспаривало сразу несколько покупателей, они могли попытаться настроить продавца в свою пользу, добавив сверх платы повозку и пару отличных лошадей. Таким образом, в Амстердаме сад приносил владельцу до 60 тысяч гульденов за четыре месяца. Известно, что с появлением денег пропадает сон. Цветочник прикреплял к своей кровати сигнальный колокольчик, от которого вдоль сада тянулась веревка, окружая золотоносные клумбы. Покупатели и продавцы встречались по вечерам в тавернах 2–3 раза в неделю и торговались до глубокой ночи. От детей «правду жизни» не только не скрывали, но, напротив, поощряли их участие в торгах, чтобы они с младых ногтей узнавали, как делать деньги. Даже проповедники влились в толпу торгашей и менял, из которой утром выходили миллионеры, чтобы вечером, возможно, оказаться нищими без гроша в кармане. Одна и та же луковица продавалась и перепродавалась раз десять на дню. Люди, целиком специализировавшиеся на предоставлении сведений о товаре, открыли самые интересные пути вытягивания денег. Поскольку большинство сделок заключали зимой, стала процветать спекуляция на изображениях цветов. Из рук в руки переходили каталоги тюльпанов, иногда вызывавшие искреннее восхищение, как те, что вышли из-под кисти Джудит Лейстер, ученицы великого Франса Хальса.

Немало простых людей, приобретя луковицы в кредит и не сумев их перепродать, оказались неплатежеспособными. Участились судебные иски. Сотни семей потеряли все. Это не на шутку испугало муниципальные власти, поскольку коммерческая система, обеспечивавшая процветание страны, целиком основывалась на кредите. Беспокойство охватило и самих спекулянтов. Первый тревожный сигнал поступил 3 февраля 1637 года, когда «цветочник» не сумел перепродать луковицу, купленную им за 1250 гульденов. Профессионалов охватила паника. 24 февраля в Амстердаме собралась генеральная ассамблея цветочников, на которой была принята радикальная мера — оплате подлежали только договоры, заключенные до 30 ноября 1636 года. Все более поздние обязательства аннулировались, и покупатель мог освободиться от власти продавца-кредитора, выплатив тому 10 % возмещения ущерба и вернув луковицу. 27 февраля Штаты Голландии ратифицировали это постановление. На следующий день стоимость луковицы тюльпана упала с 5000 до 50 гульденов! Нормальное положение вещей было восстановлено, хотя и за счет разорения множества людей. В числе жертв оказался живописец Ян ван Гойен, ставший впоследствии учителем Яна Стена.

Пробуждение и гигиенические процедуры

Каждые полчаса с момента выхода в ночной дозор стражники проворачивали колотушки. Они последовательно объявляли нараспев полночь, час, два часа ночи… С дозорной башни к их голосам присоединялся звук трубы. Часы на главных воротах отбивали удары. Несколько минут этот гвалт раздирал ночной покой, затем над городом вновь воцарялась тишина. Городские власти, таким образом, определяли продолжительность ночи. За долготой же дня горожане следили сами, кто как мог. Для этой цели использовали песочные часы. Они составляли основной предмет обстановки коммерсанта, хотя фигурная колба часов появлялась и на столе студента, и на полке кухарки. Часы могли достигать внушительных размеров, при которых песок иссякал лишь через десять часов — целый рабочий день. Карманные часы с заводом или изящные часики-кулончик, покоившиеся на груди светской дамы на одной цепочке вместе с зеркальцем, оставались роскошью. Изобретение в 1657 году Нейгенсом пружины с маятником облегчило производство настенных часов, которые, однако, начали входить в обиход только к 1680 году. Пассажиры дилижансов и кочей довольствовались при необходимости импровизированными солнечными часами — соломинкой, поставленной вертикально на ладони.

Когда ночной дозор завершал свой обход, во многих цехах уже начинался рабочий день. Муниципальным властям потребовалось издать специальные постановления, чтобы запретить ремесленникам открывать мастерские ранее двух часов ночи, шляпникам — четырех утра, кузнецам (из-за грохота молотов о наковальни) не позволялось открываться раньше, чем колокол пробьет зарю и подаст всем сигнал вставать.

Глава семейства вскакивал с кровати первым. В ночном колпаке и туфлях на босу ногу, в развевавшейся ночной рубашке он бежал открывать ставни и дверь передней. Выглядывал на минутку за порог, чтобы посмотреть, какая на дворе погода, обменивался приветствиями с соседями, перекидывался с ними словечком о жизни и делах. Затем звали служанку. Во всем доме раздавались шаги, слышались голоса проснувшихся детей. Хлопали двери. Встречаясь утром друг с другом, члены семьи непременно целовались. В Нидерландах целовались вообще со всеми. Лобызали друзей, гостей, да и просто первого встречного. Улица потихоньку оживала. Молочник и булочник выступали в свой ежедневный обход, таща корзины и громыхая тележками. Женщины уже ждали их на порогах домов. «Свежее молоко! Свежее молоко! Парное молоко!» — выкрикивал молочник, и тут же его голос перекрывал рожок булочника: «Свежие булки прямо из печки! Ржаные хлебцы! Овсяное печенье! С пылу, с жару! Прямо из печки! Свежие хлебцы!» Пока служанка накрывала на стол, члены семьи занимались своим «туалетом», хотя за столь звучным словом скрывалось не слишком много. По единодушному свидетельству иностранных путешественников, голландцы выглядели настоящими грязнулями. «Они содержат свои дома в большей чистоте, чем собственные тела, — написал один англичанин и добавил, конечно, не без преувеличения: — А тела у них более чисты, чем души». Однако европеец XVII века в вопросах личной гигиены был вообще непритязателен. В 1660 году в Нидерландах все еще садились за стол, не вымыв руки, независимо от того, чем только что занимались. У французов это вызывало брезгливость. С картин мастеров тех лет на нас смотрят богатые дамы, омывающие из дорогих кувшинов руки или ноги, открытые только до запястья или лодыжки. Ночной горшок мог простоять под кроватью целую вечность, прежде чем служанка забирала его и выливала содержимое в канал. После 1672 года в элегантном обществе вошел в употребление ночной столик французского происхождения, так называемый «ночной букет». Это был изящный маленький шкафчик с зеркалом, подсвечником, пудреницей, расческами, щетками для одежды, ларчиками для иголок, шпилек и мушек. Никаких средств по уходу за кожей. Общественных бань практически не знали. Еще в 1735 году в Амстердаме было всего одно такое заведение. Моряки и рыбаки, насквозь пропахшие рыбой, распространяли невыносимую вонь.