— Пошел ты к лягушкам в болото! — фыркнул Ахилл.

Мгновенно вскочив, он вдруг подхватил Патрокла подмышки, и тот, не успев даже ахнуть, плюхнулся в воду посреди запруды, продолжая ошалело сжимать в зубах дольку апельсина.

— Потрясающее доказательство правоты! — проговорил он, нырнув и вынырнув, уже без дольки — под водой он ее проглотил. — Обожаю купаться в сандалиях… Братец, а на что ты так рассердился? Только на то, что еще одна женщина в тебя влюблена? Но не я же виноват в этом!

— Я не рассердился! — Ахилл тоже прыгнул в воду и окатил друга целой пригоршней воды. — Просто надоело слушать о девушке, из–за которой все это случилось… Мы можем смеяться сколько нам угодно, но мой позор при мне, и кому, как ни тебе это знать, Патрокл!

— Это не твой позор, — молодой человек стал серьезен. — Это позор Агамемнона, как, впрочем, и все остальное… Из–за одной вздорной женщины он притащил сюда всех царей Пелопонесса и его окрестностей и кучу простого народа, которому до этой женщины дела нет и не было, теперь из–за другой женщины оскорбил тебя, это при том, что стольким тебе обязан… И вот мы проигрываем сражения, да, да, сам знаешь, мы их не раз и не два уже едва не проиграли, мы терпим позор, потому что, из–за чего бы ни началась война, но ее все равно ведь надо выиграть, раз уж так случилось… А этот индюк не может переломить себя и попросить у тебя прощения!

— Перестань! — воскликнул Ахилл сердито. — Перестань меня злить. Ну и речи у тебя… Прямо, как у спартанца Терсита!

— Куда мне до него! — рассмеялся Патрокл. — Если бы боги наградили меня таким даром красноречия, я стал бы поэтом, а не воином. Терсит подбирает такие словечки и выражения, что не хочешь, а засмеешься. Или лопнешь от злости, что и происходит с нашими Атридами каждый раз, когда кто–то из них узнает о терситовых насмешках. Менелай уж не раз клялся, что открутит ему башку, и, уверяю тебя, братец, когда–нибудь да открутит!

С этими словами он выскочил из воды и уселся на траву, по очереди снимая и отряхивая сандалии.

— И, возможно, правильно сделает, хотя и не пристало царю и великому воину связываться с болтунишкой… — Ахилл, в свою очередь, выбрался на берег запруды, выплюнул в траву апельсиновые косточки и потянулся за вторым апельсином. — Терсита иные из простых воинов считают смелым и называют чуть ли не разоблачителем всех пороков. Только я‑то вижу, чего он стоит! Ему совершенно все равно, кого разоблачать, а вернее, на кого лить грязь — лишь бы пообиднее да пошумнее. Ну, будь он хотя бы сам лучше… А то ведь трус и кривляка! В бою его не видно, зато после боя, когда другие перевязывают раны, он бегает по лагерю и обсмеивает всех и каждого, а базилевсов — больше всех! Зависть его заедает, что ли?

— Думаю, не без этого, — Патрокл поднялся, снял набедренную повязку, старательно отжал и снова надел. — И зависть тоже. Иногда и мне хочется влепить ему затрещину, братец! Особенно хотелось третьего дня, когда мы едва не потеряли большую часть кораблей, когда Гектор, как свирепый тигр, гонялся за нашими воинами, чуть не загнал нас в море, поджег три корабля, когда только бесстрашие Одиссея и Диомеда спасло нас от разгрома, и когда потом, после всего, что мы пережили, этот вертун Терсит принялся изображать, как мы убегали и прыгали с кораблей!

— И ты не задал ему трепку?! — в голосе Ахилла прозвучала такая ярость, что Патрокл пожалел о своей горячности, — И ты… А, да что там! Если бы я мог вмешаться, Гектор дорого заплатил бы за эту вылазку… Кстати, Патрокл, Одиссей говорил мне, что не он и не Диомед, а ты был главным героем этого боя, и корабли были спасены, главным образом, благодаря тебе.

— Я думаю, он немного преувеличивает, я думаю, — молодой человек тоже взял второй апельсин, подкинул высоко вверх и ловко поймал. — Может, я виноват перед тобой, что сражаюсь, когда ты в ссоре с царями, но…

— Я сам говорил тебе, что ты абсолютно прав! — резко прервал друга Ахилл, — И хватит об этом, в самом деле…

— В самом деле, хватит! — подхватил Патрокл. — Ну что же, идем в наш грот? Я хочу пообедать, а не грызь апельсины, да и Тарк, вон, уже облизывается на мою сумку — чует кролика…

— Пошли, — Ахилл встал и тоже намотал на бедра свою повязку.

Грот, о котором они говорили, находился локтях в двухстах от ручья и запруды, где друзья купались, и, кроме них двоих, о нем не знал ни один человек: им не хотелось, чтобы их сокровенное убежище, место отдыха и дружеских бесед, посещал кто–то еще.

Примерно за год до этого времени Ахилл охотился в лесу. Преследуя дикого поросенка, он выскочил на небольшую поляну, в конце которой высился старый бук, когда–то, во время сильной бури, накренившийся и застывший с распластанной над землей кроной, с полувывороченными корнями, от которых уже много лет росли в разные стороны молодые побеги. Дерево окружали густые заросли кустов, в которых и скрылся испуганный поросенок. Ахилл бросился следом — и неожиданно для себя провалился в пустоту… Поднявшись с мягкого мха и сухих листьев, он обнаружил, что находится в маленькой пещере, образованной, как он потом разглядел, приподнятым корневищем старого бука и наросшей вокруг землей. Кусты плотно закрывали отверстие грота, но внутри было достаточно светло: меж корнями осталось немало небольших отверстий, в которые проникал свет. С одной стороны в земляную стену грота вдавался замшелый камень, сверху весь покрытый трещинами, сквозь которые сочилась вода. Чистая, родниковая, она крохотными струйками сбегала по камню, по выточеным на его боку светлым бороздкам, и убегала под землю, не оставляя на полу грота ни ямки, ни лужицы. Грот был совсем невелик: в нем могли поместиться человек пять, не больше.

Ахиллу очень понравилось это убежище. На другой день они пришли сюда с Патроклом и с тех пор бывали тут часто.

* * *

— Готово! — Ахилл ножом разгреб золу, разрезал спекшиеся и обугленные листья водяной лилии и, ловко наколов кончиком ножа румяную тушку кролика, перекинул ее на плоскую ивовую плетенку, где уже лежали только что снятые с вертела жареные голуби. — О, как вкусно пахнет!

— Замечательно! — согласился Патрокл. — Но еду нужно не нюхать, а есть.

Некоторое время друзья молча поглощали мясо, закусывая лепешкой и по очереди прихлебывая молоко из красивого глиняного кувшина, длинногорлого, покрытого зеленой глазурью с нанесенными на нее фигурками нимф и каких–то загадочных птиц.

— У троянцев все красивое… — Патрокл приподнял кувшин так, чтобы на него сквозь одно из отверстий в стене грота упал свет. — Самые простые вещи они делают с любовью. Наверное, среди них много музыкантов и поэтов. А ведь как странно! Мы здесь двенадцатый год, и ничего почти не знаем о них…

— Кроме того, что они умеют нас убивать! — усмехнулся Ахилл, беря у друга кувшин и отпивая молоко. — Что тебе до троянцев, Патрокл? Мне не интересны негодяи, которые оскорбляют законы гостеприимства и гадят в чужом доме!

— Но это сделал Парис! — возразил Патрокл, оделяя Тарка костью с изрядным куском мяса. — Ведь не все троянцы такие. Уверен, что Гектор никогда бы подобного не сделал.