эту загадку разгадать не могла, но каким-то чутьем понимала, что лучше не спрашивать. Сталина я тоже боялась.

Пионервожатая сказала нам, что, когда звучит гимн Советского Союза, каждый пионер, где бы он ни был, должен встать, поднять руку в салюте и простоять весь гимн. Пионервожатая была непререкаемым авторитетом для всех, хотя мне она почему-то очень не нравилась. Но ослушаться я, конечно, не могла. Вот лежу в своей кровати, в своей комнате. Почему-то не сплю. По радио бой курантов, полночь, звучит гимн. И хотя мне очень не хочется, я встаю и поднимаю руку в салюте. Но ведь меня никто не видит, никто не проверит! И жуткий страх: а вдруг сам Сталин увидит? Вот уж подлинно квазирелигиозный страх перед божеством!

Когда по радио сообщили, что Сталин умер, и завыли какие-то гудки, мама мне сказала, что сегодня в школу идти не надо. Отца, как всегда, дома не было. Я обрадовалась, что можно школу прогулять, и, никому ничего не говоря, отправилась на утренний сеанс в кино. Но в нашем кинотеатре «Москва», недалеко от Павелецкого вокзала, почему-то никого не было, а окошко кассы – закрыто.

Постучала. Окошко долго не открывалось, потом показалась встрепанная голова кассирши:

– Тебе чего надо?

– Я хотела купить билет в кино, – начала я неуверенно.

– Какое кино?! Ты что, не знаешь, что товарищ Сталин умер? Ты из какой школы, из какого класса?

Я поняла одно – надо спасаться бегством. И побежала… в школу. Там ребят почти не было, собрались одни учителя, некоторые плакали.

– Молодец, Зорина, что пришла, – похвалила меня классная руководительница. – Иди к портрету товарища Сталина и вставай на пионерское дежурство.

Встала, подняла руку в пионерском салюте. Стояла долго, про меня забыли, а может, некому было меня сменить. Рука затекала, и потому я осталась просто стоять без салюта, а потом тихонько улизнула. А ночью мне приснился товарищ Сталин. Он лежал, как дедушка Ленин в мавзолее, но почему-то странно улыбался и говорил: «Ну, Ирочка, иди сюда, не бойся». Ощущение было мерзкое и страшное. Но рассказать об этом я никому не могла.

Через много-много лет читала я замечательную работу Михаила Зощенко «Перед восходом солнца» и стала вытаскивать из своего детства страхи и некоторые необъяснимые истории, какие-то пароксизмы бешенства, которые иногда вдруг охватывали меня. Об одном таком глупом политическом бунте, случившемся со мной, школьницей младших классов, расскажу.

Декабрь 1949 года. Нам в школе объявили, что в Москву приезжает большой друг советского народа, великий Мао Цзэдун. Меня вызвали к директору и сказали, что, так как я лучше всех читаю стихи, мне поручается ответственное задание: приветствовать товарища Мао от имени всех пионеров нашего района на встрече общественности, которая будет проходить послезавтра в кинотеатре «Москва». На следующий день мне дали напечатанное на бумажке приветствие, которое я должна была выучить наизусть. Я выучила, даже, кажется, во сне повторяла.

На следующий день пришла (а может, меня привезли, не помню) в райком. Меня посадили где-то в коридоре. Бегали какие-то люди, волновались. Я долго ждала, захотелось есть и пить, но на меня никто не обращал внимания. И уже к вечеру кто-то сказал мне: «Иди, девочка, домой. Товарищ Мао к нам не приехал».

Утром пошла в школу, естественно не выучив уроки и даже не зная, что задавали. На уроке русского языка Роза Самойловна вызвала меня к доске. Удивившись, что такая хорошая ученица, отличница Зорина ничего не знает, Роза Самойловна задумчиво сказала: «Что же делать? Не ставить же тебе двойку?»

И тут меня будто черт попутал (и такое со мной потом будет не раз случаться). Я вдруг закричала: «Ну и ставьте двойку! Это все Мао Цзэдун, старый пердун!»

Ира Зорина (слева) – флажконосец. Крым, «Артек». 1949

Лицо бедной нашей училки исказилось до неузнаваемости. Она вдруг потеряла голос и прошептала: «Зорина, иди домой. Тише, дети, тише. Пусть Зорина идет домой».

В жизни моей было немало взрывов бешенства, которые потом дорого мне обходились. Самый нелепый случился в начале девяностых годов.

Меня часто приглашали в Испанию, в Латинскую Америку и в США: семинары, телевизионные дебаты, бесконечные интервью. Говорила я свободно и по-испански, да и по-английски, а главное, была такая свобода – говорила то, что думала, отбросив все формальные клише и цензурные ограничители, к которым мы так привыкли в совковые годы. В институте я бывала редко из-за постоянных разъездов. В 1993 году, озлившись на бесконечные звонки секретаря нашего Отдела развивающихся стран ИМЭМО (мы с Юрой жили уже в Переделкино): «Вам снизят зарплату на 10 рублей, потом еще…» – я выпалила: «Да снижайте вы, сколько хотите. Как вы мне надоели, пошли вы все на…!» Известная нам всем секретарь-информатор тут же побежала к начальнику Нодару Симонии (потом он стал директором) и доложила: «А Зорина послала вас на…» Тот озлился донельзя: «А мы ее пошлем на пенсию». И послали. Так я вышла на пенсию в 55 лет. Но о чем-нибудь просить у них? Да никогда!

Почему истфак

В 9-м классе к нам пришла молодая учительница Рита Петровна Немировская, историк, выпускница истфака МГУ. Она стала нашей классной руководительницей. Началась жизнь прекрасная и удивительная. Оказалось, что история – самая увлекательная наука. Рита Петровна рассказывала нам про Французскую революцию и пела «Марсельезу». У нее горели глаза, и всем нам – ну, может быть, и не всем – хотелось на баррикады. Я представляла себя Гаврошем. А уж как полюбила я Робеспьера, который хотел принести счастье бедным! Конечно, в головах наших была каша (думаю, грешила этим и молодая выпускница МГУ), но как сердца наши воспламенялись от ее рассказов, хотелось всех сделать счастливыми, и, главное, мы любили нашу Риту Петровну.

А потом мы стали делать капустник. Не помню, почему мне надо было упомянуть работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Я, конечно, понятия не имела, что такое эмпириокритицизм, и у меня вылетело более привычное «империокритицизм». Рита Петровна расхохоталась. Я надулась, но она вдруг поддержала меня: «Замечательно. Вот так и говори!» И все мы веселились, даже не зная чему.

Тут, с позволения читателя, сделаю важное для себя отступление. Несколько лет назад в нашем переделкинском доме раздался звонок.

– Это Ира Зорина?

Голос молодой и знакомый.

– Да, это я.

– Помнишь ли ты свою учительницу истории?

Меня окатила какая-то тепля волна… Ну конечно, это же наша любимая «историчка»!

– Конечно, Рита Петровна, помню. (Ничего себе – конечно.