к рампе, показала ему язык и покинула сцену. Навсегда.

Но зато в музыкальной школе благодаря очень хорошему преподавателю по теории и истории музыки я стала писать маленькие сочинения о тех музыкальных произведениях, что мы «проходили». Учитель меня выделял, поощрял, заставлял писать маленькие рецензии на спектакли в Большом, куда я частенько ходила благодаря папе – у него была какая-то специальная книжечка на каждый месяц, по которой можно было снять «броню» в любой театр Москвы. Помню, как фантазировала по поводу «Танца с колокольчиками» в балете «Красный мак», как придумывала любовные истории после услышанной в Большом «Баттерфляй». Погружалась в мир грез, запиралась в своей комнате, наряжалась в тюлевые занавески и танцевала.

Весной 1954 года я заканчивала музыкальную школу-«семилетку» и девятый класс общеобразовательной десятилетки. Мой любимый учитель как-то оставил меня после уроков и начал серьезный разговор: «Тебе, Ира, надо продолжать музыкальное образование. Дело, конечно, нелегкое. Исполнительской карьеры для тебя я не вижу. Но, мне кажется, ты могла бы поступить в Гнесинское училище (Музыкально-педагогический институт им. Гнесиных. – И. З.) с прицелом на факультет истории и теории музыки в консерватории. Поступать надо этой весной. Диплом у тебя, вероятно, будет отличный. Конкурс огромный, но перспективы есть».

Такого поворота я не ожидала и решила посоветоваться с отцом. Папа выслушал меня внимательно и потом спросил: «Ну и кем же ты будешь?»

– Музыковедом, – сказала я не совсем уверенно. Я, конечно, уже знала, кто такие музыковеды. Ходила с подругой на детские концерты в консерваторию, которые предварялись рассказами экстравагантных тетенек о том, что нам предстоит слушать. Признаться, они мне не очень нравились, хотелось, чтобы они поскорее ушли и дали нам слушать музыку.

– Музыковедом? А может – мужиковедом или музыковедьмой? – съязвил папа. – Нет, дочка, надо кончать десятилетку и учиться в Московском университете. В конце концов, на историческом факультете можешь продолжать изучать историю музыки.

Слова его запали в мои неокрепшие мозги. Да и не хотелось тратить лето на подготовку и сдачу экзаменов. Идею продолжения музыкального образования в Гнесинке я похерила. И может быть, это была моя первая в жизни ошибка. Я предала свою любовь к музыке и зарыла свой талант. А ведь только музыка (еще, может быть, театр) всю жизнь дает мне не просто неизъяснимое наслаждение, но по-настоящему заставляет меня думать, чувствовать, радоваться, страдать, испытывать духовный подъем… Нет, ни литература (я читала мало в детстве и юности, хотя научилась читать очень рано), ни наука, которой я занималась более тридцати лет в Институте мировой экономики и международных отношений, не были моим настоящим призванием. Конечно, мне надо было заниматься театром, музыкой, ну и литературой художественной, хотя бы переводом. Грустно признаваться себе в этом на склоне лет.

Мой первый политический протест

Если в годы моего детства наш двор со своими «понятиями», что хорошо и что плохо, еще соперничал со школой, то уже с третьего класса вся моя жизнь протекала только в школах – обычной и музыкальной.

Папе некогда было мною заниматься, да и проблем со мной не было: в дневнике, как правило, всегда пятерки, меня хвалили учителя. А директор школы доверила мне проводить утром школьную линейку и зарядку. Как же я любила командовать! Это началось с детского сада, где я всегда с нетерпением ждала дежурства, чтобы распоряжаться ложками и тарелками, ну и конечно, приказывать мальчишкам в полном своем праве.

Иногда по вечерам папа читал нам с братом книги, все мы, и даже мама, сидели за круглым столом в гостиной. А еще помню, что папа водил нас с мамой в театр (брат уже учился в Ленинграде в Речном училище). Театр был для меня каким-то волшебством. А мама почему-то тянула нас домой: ей жали новые туфли и вообще было неуютно, она очень не любила быть на людях. Она любила быть дома одна, совсем одна и… вышивать. Здесь она была истинным художником. Брала какую-нибудь классическую картину, например Левитана, перерисовывала ее на ткань. Потом подбирала нитки, красила. Долго, месяцами работала, добиваясь удивительного результата. По цвету это были живые нежные пейзажи. Никаких швов не было видно.

Картины ее не раз отправлялись на выставки народного творчества, ее хвалили, но потом почему-то ее работы к ней уже не возвращались. А потом вообще случилось чудо. Мама перешла на портреты. Самой тонкой иглой, шелковой нитью, разделенной надвое, мелкими, едва заметными точками вышивала, в сущности, рисовала на ткани портрет так, что никто не мог поверить (если не рассматривал работу совсем вблизи или с лупой), что перед ним вышивка. В моей комнате в Переделкино и сегодня висит на стене портрет Льва Толстого ее работы, про которую друзья обычно спрашивают: «А кто художник? Какая интересная графика!»

Мама шила мне красивые платья, украшала их вышивкой, так что все девчонки завидовали. Но я относилась к этому как к должному. Конечно, рада была, могла чмокнуть в порыве благодарности, но по-настоящему оценить мамин труд не умела. Только с возрастом и, к сожалению, только с уходом мамы поняла, что была она художником, как и ее любимая старшая сестра Шура, которая писала маслом. Но с мамой мы никогда не были близки, и я не помню, чтобы о чем-то серьезном говорили.

К тому же я очень рано стала понимать, что дома надо о многом умалчивать. Вот во дворе с ребятами мы говорили обо всем, особенно когда прятались в развалинах разбомбленной церкви, рассказывая всякие ужастики. А иногда пели любимые песни.

А умирать нам рановато

Есть у нас еще дома жена, да не одна…

Но когда я спела одну такую песню папе, он вдруг рассердился, а я даже не поняла почему.

Так что дома мне поделиться было не с кем, а проблемы были. Вот принимали нас в пионеры. Как же было страшно! Учила пионерскую клятву. Ночью вдруг просыпалась и повторяла, повторяла эту чертову клятву. А вдруг ошибусь и меня не примут? Клятву я прочла без запинки. В пионеры меня приняли. Но страх остался.

Однажды мама с вызовом говорит папе: «Ленин ходил в ботинках, а Сталин – в сапогах…» – Она хотела продолжить, и вдруг папа резко ее прервал: «Замолчи и больше никогда не повторяй этой глупости». Я как-то догадывалась, что мама любит дедушку Ленина, который «ходит в ботинках», а Сталина, который «ходит в сапогах» не любит и боится. Но почему Ленин ходит в ботинках, а Сталин в сапогах – я