— Но способен убить.

— Любой способен убить, даже ваша святость! — в запале выкрикнул скульптор и поспешно добавил: — Абстрактно.

— Микеле, ты достаточно умен и сам сегодня сказал: наши добрые флорентийцы заслуживают хорошего зрелища. Им без разницы кто умрет, лишь бы нашелся ответчик за их страх и разочарование…

Наконец, он позволил оглушенному этой речью скульптору подняться на ноги:

— На розыски у тебя неделя. Господу нашему достало этого времени, чтобы сотворить наш мир, и тебе хватит, чтобы уменьшит в нем число грехов. Но помни — за каждого нового убиенного я буду сокращать этот срок на сутки. Торопись!

Синьор Буонарроти кивнул, набросил плащ, и направился к двери, но святой отец властным жестом удержал его, принялся снова рокотать:

— Прискорбно, Микеле, что душегуб отнял твоего подмастерья, но милосердный Господь дарует тебе нового помощника…

— Кого?! — терпение скульптора, и без того далекое от добродетельной прочности, совершенно истощилось, когда речь зашла о помощнике. Он привык работать один — любые помощники только раздражали его неумелостью и медлительностью. Скульптор развернулся к проповеднику готовый сорваться на брань. — У меня дюжина таких подмастерьев — дрыхнет в соседних комнатах! Родители платят за обучение мальчишек в моей мастерской. Святые угодники — какие из них помощники?

— Не кричи, друг мой! Разбудишь этих несчастных детей. Господь в своем совершенстве наконец-то пошлет тебе достойного помощника.

— Помощник мне без надобности!

— Его имя — фра Пьетро. Он прибудет к тебе утром, это уже решено.

— Не оскверняйте язык ложью, отче! Назовите его соглядатай.

— Какой из него соглядатай? Он брат во Христе и пробудет с тобой всего три дня.

— Три дня?

— Да, такой был договор.

— С кем интересно договор?

— С тобой, каменотес.

Отец Джироламо не позволил ни одной мышце, ни одному малюсенькому нерву дрогнуть. Он был спокоен как каменный утес, о который неизбежно разбиваются волны чужих страстей. Только глаза были прикрыты: его собственный пламень кипел внутри, подобный вулканической лаве, и если бы хоть капля выплеснулась наружу, запылало бы все кругом. Весь город вспыхнул бы как огромный костер, а через день вся Италия полыхнула и обуглилась. Нет, не просто управляться с таким огнем.

Чтобы немного успокоиться Микеланджело сделал глубокий вдох.

— Ах, все-таки договор со мной? Значит, он предполагает, что я оставлю статую Вакха себе, если найду душегуба.

— Микеле, это договор, а не торговая сделка…

Проповедник резко замолчал, закрыл лицо руками, как куль рухнул на табурет и оставался неподвижным какое-то время, а потом застонал протяжно и незнакомо:

— Мне было видение. Как сыпались камни под хохот безумца. Огромные серые валуны летели с песчаного обрыва. Человеческие глава, ноги, тулово летели вместе с ними в разверстую бездну. Были они белы и мертвы, как куски мрамора и разбивались в мелкие колючие осколки, кои бездна поглощала в свою утробу. По господню промыслу языческий идол разрушен. Статуи больше нет… — отец Джироламо медленно убрал ладони — его щеки были мокрыми от слез. Он поднял глаза на скульптора, в них не было ничего, кроме адской усталости, бескровные губы прошептали. — Теперь ступай.

Он опустил лицо и погрузился в молитвы.

* * *

В переулках ветер подвывал бродячим собакам и подгонял прохожих, солнце едва не примерзло к горизонту из-за утренних заморозков. Пока синьор Буонарроти шагал до госпиталя, поверил, что холоднее просто быть не может. Но эта иллюзия развеялась, стоило ему спуститься в мертвецкую. Челюсти буквально свело от холода, едва он открыл рот, чтобы поздороваться. Но доктор Паскуале, который бодро семенил между стылыми трупами и покрытыми изморозью стенами, считал этот необычайный для Флоренции холод весьма благодатным и для мертвых, и для живых. Он способствует сохранности тел первых, и бережет от моровой язвы вторых. Благодаря холоду вспышка болезни пошла на спад, за вчерашний день ни одного нового больного в карантине не прибавилось, маршруты домовых обходов тоже стали короче, так что доктор Паскуале смог устроить небольшой консилиум с коллегой — он указал в сторону обнаженных тел, сваленных прямо на пол. Из-за них медленно выплыло чудовище, способное лишить дара речи человека с несколько более тонкой душевной организацией, чем свойственна скульпторам, лично вскрывшим почти десяток трупов. Но даже он отшатнулся, когда стену мертвецкой заполнила тень черного крылатого существа. Само существо было куда меньше, напоминало гигантскую летучую мышь с острой мордой и когтистыми лапами, готовую вцепиться прямо в горло.

Существо почесало когтистыми лапками морду — потом сдвинуло ее вверх. Из-под маски-клюва чумного доктора явилось человеческое лицо, способное бледностью соперничать с мертвецами. Однако же черты его были памятны Микеланджело — перед ним стоял и стаскивал перчатки маэстро Ломбарди.

Коллеги разложили тела удавленников на двух гранитных плитах, покрывавших прозекторские столы, и принялись обмениваться мнениями, густо пересыпая фразы латынью. Синьор Буонарроти встал у стены и молча слушал, пока медики вертелись вокруг тела подростка не старше тринадцати лет и пришли к выводу, что несчастный был удавлен широкой полосой ткани, достаточно крепкой, чтобы затянуть концу. Вероятнее всего, это был кусок шелка, свернутый в несколько раз. Никаких признаков того, что подростка удерживали за руки или за ноги, на теле не имелось. Следов чувственного экстаза — доктор Паскуале уверял, что находятся люди, приходящие в сильное чувственное возбуждение при виде конвульсивных подергиваний висельников или удавленников тоже не было. На заре своей врачебной практики он зарабатывал тем, что практиковал в тюремном госпитале, и наблюдал одного типа, который специально ходил глазеть на повешение, дабы удовлетворять свою странную похоть, а когда казней долго не было, удавил соседку. Коллеги принялись с большой живостью обсуждать, какие факты и умопостроения заслуживают упоминания, а какие любопытны только узкому кругу медиков, тем временем Микеланджело перебрал одежду, снятую с покойников, и только после этого нашел в себе силы приподнять край холста, который прикрывал второе тело.

Он увидел Тонино. Черты паренька заострились, лицо выглядело удивленным. Смерть перекрасила его веснушки в цвет, названия для которого еще не придумано. Если бы Микеланджело сумел воспроизвести его, смешивая пигменты, то назвал бы «цветом тщетности», ибо все надежды, которые этот юноша возлагал на жизнь, оказались бессмысленны. Какой Божий промысел стоял за этой смертью?

Нет, Господней воли в ней не было, за ней стоял умысел. Дьявольская воля человека, который отнял эту юную жизнь. И сделал это не в порыве страсти, а расчетливо и точно — как и беднягу Филиппе. Вполне логично предположить, что бойкий паренек что-то такое выведал от человека, которого они считали «возницей». Только рассказать он больше ничего не сможет.