Нас настиг Егорка.

– Я нравлюсь вам как художник? – томно спросил он Дин.

– Разве вы художник? Здесь ничего не нарисовано, здесь только написано. Вы, видимо, ошиблись, вы не художник, а писатель, – желчно ответила Дин.

– Жестокая, зачем ты искушаешь мастера? Готова ли ты к его порывам? – сверкнул Егорка опухшим глазом.

– Не выношу фамильярности даже на самых демократических мероприятиях, – ответила Дин и отошла с брезгливой миной.

– Нет такой крепости, которую бы не взяли большевики! – подмигнул Егорка.

Мне бы, дуре, сразу утащить Дин, не дожидаясь скандала, но поди просчитай. Наши богемные кобели оттачивают приемы на продавщицах и швеях-мотористках, потому что бабы из своей среды воспринимают их как обиженных богом. А если по бедности и вступают с ними в половуху, то над улучшением манер не работают, просто не обращают на текст внимания, как на включенное радио. Я никогда не пробовала воспринимать Егорку как величину оскорбляющую, я привыкла к нему за миллион лет, как домохозяйка привыкает к одной из кастрюль и, несмотря на оббившуюся эмаль и трещины, ни за что не поменяет ее на новую. Он вечно бегал жаловаться мне на своих баб, с которыми обращался предельно свински.

– Вы Ирина Ермакова? Здравствуйте. Радиостанция «Свободный кайф». Что нового в вашей жизни? – подлетела ко мне бритая девочка с диктофоном, исчерпав известные лица.

– Вот платье новое, – ответила я.

– Это правда, – затараторила в диктофон девочка, – на Ирине Ермаковой невероятное платье, жаль, что вы не можете увидеть его вместе со мной. А на груди у нее переведено такое кислотное сердечко. У меня есть подозрение, что у известной художницы что-то меняется в жизни. Ирина, вы, всегда такая джинсовая, решили переменить имидж, с чем это связано?

– Я не понимаю словосочетания «изменить имидж». Изменить себя с помощью прически или тряпки еще не удавалось никому. То, что вы подразумеваете под переменой образа, бреясь наголо или обувая лапти, как художник я просто не замечаю. Мой глаз фиксирует только то, что меняется у вас в лице, во взгляде, в пластике. – Отшить ее просто так мне было жалко. Глупая птичка зарабатывает на жизнь.

– Скажите, пожалуйста, это правда, что вашего нового мужа, известного тележурналиста, вы увели у крутой бизнесвумен?

– Деточка, сколько вам платят за такое интервью? – обозлилась я.

– Мало. Я еще на две газеты работаю, – ответила она, и личико у нее скукожилось. То ли я соскучилась по своим девчонкам, то ли устала, то ли испугалась вопроса, хотя обычно демонстративно излагала личную жизнь прессе, но я достала из сумки полтинник, сунула ей и сказала:

– Больше меня не трогайте.

Она вытаращила глаза, пожала плечами, хмыкнула, засунула деньги в какую-то грязную торбу, олицетворяющую девичью сумочку из моей галереи сумок, выключила диктофон и спросила:

– Это взятка? Мне еще никогда не давали взяток. Можно, я расскажу это радиослушателям?

– Ни в коем случае, завтра же мне журналисты дверь сломают, подумают, что я всем деньги даю.

– А почему вы мне дали? Вы же просто могли послать?

– У вас голова как в детской колонии.

– Это специально, чтобы шокировать, – как-то грустно пояснила она.

– Кого?

– Ну, вот вас, например…

– Мне надо что-нибудь покруче.

– Что?

– Что-нибудь такое, чего я сама не могу сделать. Знаете, Олеша говорил: «Я могу написать почти все, что написал Гоголь, но я совершенно не понимаю, как написан Чехов». – Я увидела, как она вороватым жестом включила диктофон за спиной. Меня это страшно развеселило, я представила, какой крутой журналюгой она себя сейчас ощущает.

– Скажите, Ирина, а вам самой никогда не хотелось побриться наголо?

– Нет, бритая наголо девушка – существо, которое боится собственной женственности, и чтоб не решать эту проблему, делает вид, что ее нет в принципе.

– А вы никогда не боялись собственной женственности?

– Еще как, но я пряталась другими способами. Я надевала интеллектуальную и профессиональную броню, иначе моя женственность тут же подвергалась оскорблению, потому что окружающий мир не готов к моей полной женственности. Если бы я не была воспитана в нашем обществе, я никогда не стала бы художницей, я стала бы гетерой. Лежать с мужчиной в постели, быть счастливой и делать его счастливым доставляет мне гораздо большее удовольствие, чем наносить краски на холст. Да и не только мне, наверное, но меня приучили считать, что это стыдно. И не меня одну… Поэтому столько людей несчастны…

– Потрясающе, – откликнулась девочка, – ну а вот сейчас, когда вы знамениты, успешны, когда вам уже все можно, почему бы вам себя не заявить в качестве гетеры?

– Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, как говорят мои дочки. Это надо делать сразу или никогда. В моем возрасте вступаешь с мужчиной не в половые, а во вселенские отношения. А это дикая ответственность. Я уже замотивирована на ответственность, как мотылек на лампу. В молодости это праздник, карусель, карнавал. А сейчас, обнимая мужской торс, читаешь все его проблемы, все его обиды; все его близкие незримо оказываются в этой постели и вопиют… А дальше начинается доставание лекарств его пожилым родителям, поиск женихов его сестрам и бывшим женам, устройства в школы его детей…

– Ну а какой-нибудь скрытный плейбой, который только для секса?

– Вас обманули, в природе таких не существует. Только надувные резиновые куклы, но куклу нельзя сделать счастливой. За любой скрытностью стоит беззащитность, любое плейбойство – только защита от неуверенности в себе.

– А ваш новый муж?

– За своего мужа я уже дала вам пятьдесят тысяч, – неделикатно напомнила я.

– Что ты тут рассказываешь? – подошла сзади Дин.

– Многозначительные тривиальности.

– Скажите, пожалуйста, несколько слов о выставке. – Девочка вынула диктофон из-за спины.

– Я отношусь к недобитым романтикам, которые полагают, что искусство улучшает нравы. Поэтому считаю, что, когда художник представляет на пьедестале выкуренную пачку сигарет, старый башмак или лужицу собственной спермы и везет это по музеям мира, оценив и застраховав, как бронзовую скульптуру, он дурит не только зрителя, но и себя.

– Но ведь каждый художник разрабатывает свою форму абсолютной искренности! – возразила девочка.

– Да, но культура начинается там, где возникает правило. Культура – это набор ограничений, говорил классик. Моя изобразительная культура ограничена правилами синтезирования реальности, а не расчленения, а значит, уничтожения. Я не для того много лет училась рисовать натурщиков, чтобы утверждаться теперь в маргинальных изобразительных сферах. В принципе это удел недоучек.

– Круто, – сказала девочка и выключила диктофон, – это будет финал, а дальше пойдут «Звуки My», спасибо большое.