Упоминания о тюрьмах, публичных казнях и других практиках применения криминального законодательства во Франции встречаются в альбоме довольно часто. Свой комментарий к изображению городских ворот Сен-Бернар (ил. 20) на левом берегу Сены Каржавин, начав как обычно с перевода подгравюрной надписи (сведения о постройке), переводит на тему второго плана: «Возле их [т. е. ворот] башня каторжников». Это частично виднеющееся на гравюре здание имеет подпись: «La Tournelle des Gallériens» (Турнель каторжников). Именно так башню замка Турнель, в которой с 1632 года содержались осужденные на галеры, называли парижане. Разрешения разместить там (в условиях более мягких, чем в Консьержери) каторжников, ожидавших отправки в порты, добился от Людовика XIII главный капеллан королевских галер Венсан де Поль (1581–1660), канонизированный католической церковью в 1737 году. Похоже, и Каржавин не был безразличен к участи несчастных, которые в этом месте дожидались «пока не отправятся в морския пристани для служения на галерах в Марсели и в Тулоне» (№ 18).

На самом деле в 1748 году галеры были заменены на каторжные работы в арсеналах и портах[267], не только упомянутых средиземноморских (Марсель, Тулон), но и атлантических (Брест, Рошфор). Отправка каторжников, происходившая дважды в год, в мае и сентябре, собирала толпы парижан у ворот Сен-Бернар, и без того многолюдном месте, где производилась разгрузка барж, доставлявших в Париж вино. Прежде чем препроводить осужденных в порты, им публично обрезали носы и уши, клеймили щеки, брили головы, заковывали в кандалы — зрелище под стать публичным казням на Гревской площади.

Перед революцией ворота Сен-Бернар, затруднявшие проезд транспорта вдоль реки, снесли (1787). Через несколько лет был разрушен замок Турнель, а каторжников переместили в расположенный по соседству бывший Бернардинский коллеж, превращенный в тюрьму. Известно, что во время «сентябрьских расправ» 1792 года все они были убиты вместе с 70 (из 73) находившимися там священнослужителями[268]. Но этих подробностей Каржавин мог и не знать, когда в 1793‐м отмечал на плане Готье памятные места хорошо знакомого ему левого «университетского» берега.

Как ни странно, таких мест оказалось крайне мало. Кроме упомянутых ворот Сен-Бернар он отметил только Малый Шатле, атрибутированный им как «крепость малая Юлия Кесаря» (О), — южный форпост острова Сите, на самом деле построенный при Капетингах (XI век). Оба эти объекта левого берега Каржавин, возвратившись в Париж из Америки в 1788 году, не обнаружил на своих привычных местах.

Правый берег, судя по маркировке на плане Готье, привлекал его гораздо больше (12 объектов). В его оптику здесь попали сразу несколько мрачных символов Парижа разных эпох: «гора Мучеников», где была тюрьма и место казни Дионисия Парижского, Гревская площадь, расположенная у причалов речного порта, «где после казнили», Большой Шатле с его страшными казематами, крепость Тампль, ставшая тюрьмой для короля и его семьи и, конечно же, «тюрма тайная» Бастилия.

Не забыта была и главная королевская виселица Монфокон (Gibet de Montfaucon), фактически утратившая свою функцию более столетия назад: «пригорок соколий [от фр. mont faucon. — Г. К.], где виселица и кладбище для людей казненных» (M), — пояснил Каржавин. По другой версии, название происходило от имени владельца земли (графа Faucon), предоставившего ее для нужд государства. К началу XV века древнейшая виселица королевства на северо-западной окраине Парижа превратилась в монументальное трехъярусное сооружение из шестнадцати массивных столбов на каменном основании, где одновременно могли быть повешены более пятидесяти человек. Тела казненных обычно подолгу не снимали, и они разлагались, распространяя, как тогда считали, опасные миазмы. Даже когда к середине XVII века казни на изрядно обветшавшем Монфоконе прекратились, виселица, оказавшаяся в черте городской застройки, своим видом по-прежнему наводила ужас на парижан. В 1760‐м старая конструкция была разобрана, а новая, поднявшаяся неподалеку, служила уже не местом казни, а символом королевского правосудия. Именно об этом символическом двойнике и образовавшемся рядом кладбище, куда свозили тела казненных в других местах, упоминал Каржавин. Последние каменные столбы ненавистного народу старого Монфокона были разобраны в 1790 году.

Св. Дионисий Парижский, апостол Галлии

В повседневной жизни Парижа XVIII столетия символы memento mori уживались естественным образом с надеждой на небесных покровителей. Наиболее почитаемыми среди них были святая Женевьева и Дионисий Парижский (III в.), первый епископ древней Лютеции. Каржавин, согласно церковной традиции, отождествлял его с новозаветным Дионисием Ареопагитом, учеником апостола Павла.

Особый интерес «русского парижанина» к этой фигуре не должен удивлять: в старообрядческой среде, к которой принадлежали Каржавины, авторитет Дионисия Ареопагита и приписываемых ему богословских текстов («Ареопагитиков»)[269] был необычайно велик.

Сам Федор, вероятно, с детства был знаком со славянской агиографией святого (по Прологам и Четьим Минеям), а в Париже не пропускал случая посетить королевское аббатство Сен-Дени и места почитания Дионисия на Монмартре. Вернувшись в Петербург, он работал над рукописью «Жизнь С‐го Дионисия Ареопагита Апостола Франции» (1790)[270].

Воспринимая предание как часть культуры, Каржавин проявлял живой интерес к сакральным предметам, с одной стороны, как к знакам истории, с другой — как репрезентации сверхъестественного в повседневной жизни. Впрочем, скептический XVIII век умел сочетать обе эти крайности, не отменяя удовольствия от чтения запрещенной поэмы «Орлеанская девственница», одной из самых дерзких и одновременно популярных поэм Вольтера, содержащей карикатуру на небесного «заступника Франции» святого Дионисия.

Каржавин не оставил нам неоспоримых подтверждений своего знакомства с этой нашумевшей поэмой. Однако сохранились свидетельства его живейшего интереса к слову Вольтера: от восторженного восприятия поэмы «Законы Миноса» и других его сочинений («beau», «belle piece!», «сильно», «superbe!», «bien dit. superbe!», «très-belles», «voilà Voltaire» и др.)[271] до критических замечаний («plût à Dieu que cela fût vrai! Voltaire tu ments»)[272] и попыток перевода на русский язык, например, «Dialogue du chapon et de la poularde»[273].

Почитание Дионисия, начавшееся в Галлии практически сразу же после его смерти, оставило заметный след в топографии Парижа. Прилежно следуя от одного топонима к другому, можно было ментально воссоздать легенду «чудо св. Дионисия». Маршрут, который Каржавин выстроил на плане Готье в 1790‐е годы, вероятно, был знаком ему с юности: через городские «врата Дионисиевы» и «предместие свят. Дионисия» (I) на север, где расположен «монастырь и городок того ж святаго в 8‐ми верстах от Парижа» (K), там же на севере «Гора Мучеников и девичий монастырь свят. Дионисия Ареопагита», где находится «исподняя тюрма его, а в церкве место, где голову ему отрубили» (L).

В поздней приписке к описанию ворот Сен-Дени в парижском альбоме мы обнаруживаем тот же самый маршрут, с той разницей, что паломническая