Возрастание связей, появление всеобщих забот и усилий — достаточно ли этого для создания гарантии устойчивого существования человечества? Станет ли мир более прочным оттого, что он будет оплетен множеством связей?

Мне кажется, что это реальные силы, которые соединяют людей. Они приобщают их к всемирным событиям, а значит, повышают их соучастие. Конечно, возрастает и опасность использования той же системы коммуникаций какой-то группой в своих интересах.

Грядущее таит в себе не только избавление от многих страданий и опасностей, но и появление новых опасностей. Любая оснащенная лаборатория сможет производить огромные мощности. Или биохимические препараты всеобщего действия. Сегодня изготовление атомного оружия под силу все большему количеству стран.

Если мы не в состоянии предвидеть, как мир новой техники изменит человека, то не попробовать ли понять, как должно быть устроено общество, чтобы устойчиво существовать? Каковы критерии его устойчивости и безопасности? Выражаясь языком математики, надо создать «стратегию игры» среди накопленных средств разрушения, воздействий на народы разных средств подавления личности, разжигания низменных страстей человека. В распоряжении общества будут тотальные средства — генетические, кибернетические, космические, — можно ли в таких условиях застраховаться от того, чтобы горстка безумцев-фанатиков создавала катастрофические ситуации?

Можно ли выявить наиболее жизнестойкую систему? Вера в то, что подобная система есть, — эта вера возникла не от безвыходности. Она зиждется на элементах здоровья сегодняшнего человеческого общества, на тех силах, что в критические моменты уже спасали мир от катастрофы.

Творчество, будь то научное, техническое, художественное, наиболее полно раскрывает назначение человека. Творческий труд облагораживает человека, делает свободней, лучше. Признаюсь, когда я думаю о будущем, предо мной прежде всего возникает та жизнь, где каждый сумеет определить свое призвание и реализовать его. Это вовсе не простая задача. Человек стал человеком, когда он стал творцом. Яблоко, сорванное с райского древа, обрекло человека на вечные муки и вечное счастье познания. Ясно, что счастье строится не с помощью науки и техники. Но когда человек начинает творить, он творит будущее, будь то мать или ученый.

Будущее испытало на себе всякое — и оптимизм, и безрассудную слепую надежду, и безысходное отчаяние. Ему угрожали концом света, его пытались отравить и попросту уничтожить, повернуть вспять, вернуть в пещеры. Сегодня мы живем без утопии. Впервые без утопии. Так ли это хорошо?

* * *

Вновь и вновь не дает мне покоя история, которую я уже после книги «Зубр» узнал от Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского.

Узнал, что в 1942 году не кто-то, а профессор Халерфорден, гистолог, приехал к нему в Бух из Далема и вел переговоры насчет его сына Фомы. Сын сидел в концлагере. Приезжий предлагал Николаю Владимировичу провести исследования о цыганах, расовыми исследованиями, то есть некоторые опыты над ними. Если Николай Владимирович согласится, это может облегчить участь Фомы. Николай Владимирович сутки обдумывал предложение, он не нашел в себе силы сразу отказаться, ему надо было посоветоваться с Еленой Александровной. Сутки они не спали, ни с кем не виделись, сидели друг перед другом, думали. Но через сутки Николай Владимирович все же отказал. Много лет спустя Елена Александровна рассказала об этом Кузнецовой, рассказала, как они сидели за столом и говорили, что же скажет Фома, если его освободят и он узнает, какой ценой, что он скажет, как они будут потом жить с Фомой, как будет Фома жить потом? Фома погиб. Всю жизнь Елена Александровна и он мучили себя за эту гибель, за свое решение, считая себя виноватыми. Их мучило, что они оставили себя как бы чистенькими, но какая же это чистота, если из-за них погиб сын. Это те безвыходные ситуации, которых всячески избегает литература.

* * *

Почему храмы так хороши? Церкви, соборы, пагоды, мечети — они лучшие памятники архитектуры. XI век, XII, XIV века, древние, самые древние, все равно поражают. Соборы Шартра, Кельна, Новгорода, Парижа, мечети Константинополя, Кижи — всюду достижения зодчества, в них и витражи, и мозаика, и своды, и росписи — все вызывает восторг. Вспомнились японские храмы, статуи Будды. Лучшее от прошлых веков заключено именно в религиозных постройках. Войдешь в такой собор, и невольное изумление охватывает — как могли наши предки возвести такое чудо? Не только чудо архитектуры, еще и чудо акустики. Да еще столь прочную постройку, она выдержала бомбежку, кругом дома рухнули, а собор устоял. Какие бы ответы ни предлагала история художественных, строительных искусств, они неполны. Происхождение этой красоты связано прежде всего с восторгом перед Творцом. Гармония нашего мира была необъяснима в те времена, она рождала благоговение, даже экстаз и жажду как-то воздать Создателю, выразить свое восхваление. Никакие деньги, слава не могли так вдохновить строителя. Их красота и прочность остаются по сей день необъяснимыми.

Сооружения мирские, светские редко достигали такого совершенства, может, потому, что в них не было религиозного чувства, бескорыстия, благодарности Всевышнему.

Цивилизация породила самомнение. Человек, вооруженный мощными машинами, расчетами, технологией, тем не менее не всегда может создать то, что создавал человек, вооруженный любовью, трепетом поклонения Господу.

* * *

…Другой мой комбат, Коминаров, был командиром иным, нервным и пылким, в нем бушевала энергия неутомимого дела, он мог отремонтировать танк, не имея ничего, у него был редкий инженерный дар. Я тоже кое-чем помогал из своего инженерного образования. Из бочек с горючим придумал делать буржуйки. Буржуйки работали неплохо, куда труднее было добывать к ним дрова. Но некоторые требования моего комбата я выполнить никак не мог. Когда началась весна, надо было убирать трупы с нейтралки, а как их убрать, когда они за проволочным заграждением, да еще подступы заминированы, а схемы установки мин давно потеряны, где немецкие, где русские мины — не разобрать. А трупный запах с каждым днем усиливался, сладкий, тошнотный, от него дыхание перехватывало, и, конечно, нам казалось, что ветром его больше гонит на нас, чем на немцев. Когда немцы стали убирать трупы, велено было стрелять в них, но, честно говоря, мы не стреляли, а если стреляли, то больше вверх для шума, мы были им благодарны, что они утаскивали эту гниющую массу.

Был еще командир полка Шулепин. Большой, костлявый, ворчун, придира. Хорошо знал матчасть нашу и немецкую. Выпивоха. Когда вступили в Восточную Пруссию, напился, лег на башню своей машины и зарыдал. «Добрались! — орал он. — Дошли! Ну, фрицы, мало вам не будет!»

* * *

Рассказывают, что после того, как Вавилова вызвали к Сталину и Молотову, академик Прянишников пришел к Сергею Ивановичу (Вавилову) и сказал: «Вам придется бороться с убийцей вашего брата или претерпеть поцелуй Иуды».

Вавилов выбрал поцелуй, он уже понимал, что борьба с Лысенко бесполезна. Вручил. Лысенко обнял его и поцеловал. Троекратно ли? Выяснить не удалось. Вручал — премию Ломоносова.