Я была настолько сбита с толку, что даже не знала, о чем ее спрашивать. Это настоящая ярмарка? Стоит ли тратить на нее время? Где она вообще?

— Привет, пекарь, — сказала королева подземного мира. — Тебя не выбрали на главные рынки, так что я могу сделать оффер. Я Лили Беласко, руковожу Мэрроу-Фэйр.

— А что… что такое Мэрроу-Фэйр?

Она выудила что-то из кармана кожаной куртки. Выглядело это что-то как обглоданная куриная ножка, но взяв это в руку, я поняла, что это не настоящая кость. Сделано оно было из бежевого пластика, какого-то высокосортного полимера, на ощупь оно было теплое и гладкое, почти масляное. К одному его концу было приделано кольцо, чтобы вешать на брелок с ключами.

— Это ключ от ярмарки, — сказала Лили Беласко. — Мое предложение зависит от разных факторов. Я хочу, чтобы ты побывала у меня прежде, чем решить.

— От каких факторов?

— Я пришлю тебе адрес. Приезжай посмотреть, потом решишь.

От: Бео

Многие мазги работают на кухне, потому что (не хочу хвастаться, но все же) нам это правда хорошо удается. Во всех мишленовских ресторанах, где подают соленый мох и пену из репы, работают мазги, зуб даю! Раньше, когда мы жили в Эдинбурге, я тоже работал в отличном ресторане. Владелец только что узнал, что я вернулся, и спросил, не хочу ли я обратно. Но я отказался (вежливо). Я понял, что хочу открыть свой собственный ресторан, как в Сан-Франциско, только на сей раз без стольких предосторожностей, не так по-мазгски.

Лоис, ты первая, кто об этом узнает:

у меня будут столы.

Ровно в семь вечера я выскользнула из офиса, прихватив с собой глиняный горшок с закваской с Клемент-стрит. Вместо того, чтобы отправиться домой, я обошла по кривой Эмбаркадеро и дошла до Ферри-билдинг. На этот раз я направлялась не внутрь, в святилище гурманов, а на пирс снаружи. Я села на теплоход, отплывающий на маленький остров в дальней части залива, на остров Аламеда.

Мы плыли быстрее, чем я ожидала. Вскоре мы уже миновали краны Оклендского порта, похожие на выцветшие скелеты доисторических животных, — из их внутренностей торчали лебедки и поднимали цветные контейнеры с длинных грузовых судов, заполонивших переправу.

Мы причалили возле доков Аламеды. Я высадилась на широкой, почти пустой парковке, проверила горшок и направилась вверх по дороге — по адресу, который мне скинула Лили Беласко.

Раньше я никогда не была на Аламеде. Когда-то здесь была крупная морская база, но ее закрыли несколько десятилетий назад, и на ее месте остался лунный пейзаж, заросший сорняками и утыканный крупными военными постройками, в которых теперь угнездился малый бизнес, как крабы-отшельники в слишком больших раковинах. Я миновала перегонный цех, мебельный склад и производителя дронов — каждый из них располагался в отдельном ангаре.

Я остановилась свериться с инструкцией. «ИДИ ДАЛЬШЕ», — написала мне Лили Беласко. За старыми ангарами оказалась заброшенная взлетная полоса — асфальт потрескался, зарос высокими травами, густыми кустами с серо-зелеными листьями и ярко-белыми цветами.

Я пересекла пустырь, чувствуя себя нарушителем; но ведь вокруг не было ни заборов, ни предостерегающих знаков. Пустырь выглядел абсолютно бесхозным. Я миновала пивоварню в здании бывшего ангара — она называлась «Алгебра»; я пробовала это пиво в модных барах Сан-Франциско. Их главным продуктом было сезонное пиво двойного брожения.

На летном поле паслось несколько всклокоченных коз. При моем приближении они заблеяли и заныли, у них на шеях зазвенели колокольчики. Выглядело это все причудливо: козы вяло глодают траву на огромном асфальтовом пустыре, а за ними симметричные неповоротливые подъемные краны суют носы в грузовые суда.

Может быть, кранам тоже стоило бы повесить на шею колокольчики.

Среди коз выделялись две высокие фигуры. Одна из них — альпака — стояла в центре стада и спокойно меня разглядывала. Вторым был молодой мужчина с видом помятого скейтера.

Я помахала, словно подавая сигнал кораблю, и крикнула: «Добрый день!»

Он лениво помахал в ответ, но остался столь же безмолвным и зловещим, как альпака. Оба они отбрасывали длинные тени.

— Я ищу рынок, — крикнула я. Здесь, посреди асфальтового пустыря, это прозвучало довольно абсурдно.

Он медленно кивнул. Мы все еще стояли очень далеко друг от друга. У них с альпакой был очень похожий вид: настороженный и не то чтобы недружелюбный, но совершенно инопланетный. После долгой паузы мужчина показал в сторону старой диспетчерской башни.

Я снова помахала и направилась в ту сторону.

Дверь башни оказалась приоткрыта (кто-то подпер ее, чтобы не захлопнулась). Я сунула голову внутрь: помещение казалось давно покинутым — ни мебели, ни декора. Наверх вела винтовая лестница. Я поднялась и оказалась на выпуклой крыше башни с панорамным видом на залив и остров. Подоконник был украшен пивными бутылками с этикетками «Алгебры» — по всей окружности поверхности. Последние солнечные лучи просачивались сквозь бутылки, пуская по стенам пятна зеленого света.

Я спустилась по спиральным металлическим ступенькам обратно ко входу, а потом в подвал, на площадку, и обнаружила еще одну дверь; эта была заперта крепко-накрепко. Дверь была гладкая и серая, вся, кроме небольшого, размером с ладонь, участка, покрытого густой белой краской.

По форме этот трафарет напоминал обглоданную куриную ножку.

На двери не было ни ручки, ни звонка, ни молотка, ни домофона. Я попыталась постучать, но костяшки пальцев больно стукнулись о металл. Я побарабанила по двери ладонью. Безрезультатно.

Я вытащила пластиковую кость, полученную на рынке Ферри-билдинг, и приложила ее к трафарету. Из невидимых колонок раздался искусственный дребезжащий голос:

НИ СПЕРЕДИ —

НИ СЗАДИ.

И дверь открылась.

От: Бео

Пока мы с Чайманом жили в Сан-Франциско, мне иногда казалось, что мы с ним — как бактерия и грибок в закваске — образуем крохотное самодостаточное сообщество.

(В рамках этой аналогии я — бактерия, а Чайман — грибок. Не говори ему, что я так сказал.)

Чайман теперь почти не выходит из своей комнаты: он без передышки работает над своим альбомом. Он говорил об этом года два, но когда мы уехали из Сан-Франциско, что-то изменилось. Он занялся этим всерьез. Он следит за всеми крутыми исполнителями — ума не приложу, откуда он их всех берет, — и говорит: «От мазгской музыки их унесет». Он берет старые записи, режет их и редактирует. И конечно, добавляет бит. Он обожает бит.

А бактерия сама по себе.

Я вошла в длинное узкое помещение с приглушенным светом — как в школе ночью. Простой бетонный вестибюль, сплошь двери по обе стороны. Из дверей в вестибюль заплывали снопы розового света. Казалось, будто из спортзала вытекает толпа выпускников, только тут было много спортзалов, и в каждом — выпускной бал, проходящий в полной тишине. На гладком полу краской сделали разметку, но краска растрескалась; ее указаниям уже очень давно никто не следовал.