Был ли Залман Радчик типичным «нижним чином еврейского происхождения» в русской армии — или же в большинстве случаев военная служба, эта повивальная бабка насильственной русификации, решительно отрезала пуповину, связующую еврейского солдата с традиционными общинными ценностями и еврейским прошлым? Чем отличался в этом смысле еврей, взятый по рекрутской сказке в солдаты на двадцать пять лет николаевской службы, от новобранца времен Великих реформ Александра II или кануна Русско-японской войны? Действительно ли армия, с ее невероятной грубостью и бытом, раз и навсегда выбивала из солдата-еврея его иудейский трепет — или же ему удалось отстоять самого себя как «человека общинного»? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к анализу социокультурных обстоятельств, обступивших со всех сторон еврейского солдата.

Возвратимся ко времени введения рекрутской повинности. Давление еврейских ходатаев второй половины 1820-х годов поставило русское военное чиновничество перед неожиданной проблемой: как обустроить евреев в армии? С точки зрения русских законов сделать солдата из еврея оказалось задачей не менее трудной, чем превратить его — двадцать лет спустя — в «полезного» подданного. Оба случая требовали известной законотворческой энергии, знания еврейских традиций и обрядов, а также исполнительного механизма, способного воплотить букву закона в жизнь. И хотя военная бюрократия далеко не всегда действовала последовательно, в целом она продемонстрировала очевидное желание создать своеобразную законодательную нишу для своего нового подчиненного, солдата из евреев.

Присутствие тысяч евреев в армии на всем протяжении XIX столетия отразилось в значительном числе распоряжений и законов, отмененных, подтвержденных либо оставшихся на бумаге. Несмотря на введенную в 1874 г. реформу, законодательная схема, разработанная николаевскими чиновниками для евреев, несущих военную службу, надолго утвердилась в военном законодательстве и более чем на полвека пережила николаевскую эпоху. Разумеется, нам не следует переоценивать эффективность русских военных законов, которые часто не сочетались с армейской действительностью, а то и вовсе противоречили ей. Во многих случаях законы либо не воспринимались военным командованием как нечто обязывающее, либо сами законодатели отдавали себе отчет в том, насколько сложно было воплотить их на практике. Глубокое противоречие между военным законодательством и армейским бытом характерно для всего периода прохождения евреями службы в русской армии.

С особой очевидностью это противоречие проявилось в том, как военная бюрократия отнеслась к самому больному вопросу: что делать с присутствием в армии немалого количества нехристей, решительно сопротивляющихся — в отличие от прочих рекрутов-нехристиан и язычников — переходу в православие и, как писали в ту эпоху, «упорствующих в своей вере». По свидетельству военной статистики, даже в годы крупных успехов миссионерской кампании процент крещеных евреев в рядах войск — в отличие от кантонистов — не превышал 1—З. Число крещеных евреев было много меньше в полках, куда евреев набирали в зрелом возрасте, чем в кантонистских батальонах, куда их брали детьми. Русская военная бюрократия была вынуждена ex post facto выработать ряд особых уложений, которые узаконили бы присутствие в армии евреев-иноверцев; закон, милостиво снисходивший к религиозным нуждам еврейских солдат и дозволявший им отправлять обряды веры, призван был, по мысли николаевской бюрократии, свидетельствовать скорее о дарованной высочайшей милости, чем о свободном выборе самих еврейских рекрутов.

В целом отношение государственной бюрократии к еврейским обычаям и ритуалам было весьма осторожным. Так, например, запрос еврейских общин об устройстве эрува, направленный в 1841 г. в Департамент военных поселений, стал причиной длительного межведомственного обсуждения высшими государственными чиновниками вопросов еврейского ритуала. Представив в Министерство внутренних дел всевозможные «за» и «против», включающие, кроме всего прочего, обсуждение соответствующего раздела из «Шулхан Аруха», канонического свода законов еврейской традиции, Департамент военных поселений получил в ответ удивительно трезвую рекомендацию Департамента духовных дел иностранных исповеданий Министерства внутренних дел. Департаменту рекомендовалось дозволять такие меры в частном порядке, а в дальнейшем избегать вынесения формальных решений, касающихся такого рода вопросов. Иными словами, администрация признавала, что существует целый ряд проблем, связанных с еврейской традицией, которые лежат за пределами ее компетенции и на которые не имеет смысла распространять действие законодательства. Этот неожиданный ответ, похоже, противоречит тому, что мы знаем о «всевидящем оке» и «всеслышащих ушах» николаевской бюрократии. С другой стороны, Военное министерство не могло совершенно уклониться от разработки особых положений, регулирующих религиозную обрядность еврейских солдат.

Согласно Уставу о рекрутской повинности евреев 1827 г., евреям в армии были дарованы основные религиозные свободы. В законе изначально не содержалось никаких поползновений против иудаизма. Майкл Станиславский вполне корректно заметил, что, «исходя из установленных военных правил, во время прохождения действительной службы евреи пользовались абсолютной религиозной свободой». Четырнадцатый раздел Устава включал пять положений, касающихся вопросов, которые сегодня мы назвали бы «свободой совести» еврейских рекрутов. В дополнение к ним, через полтора года после введения рекрутской повинности, в июне 1829 г. Инспекторский департамент Военного министерства издал особый циркуляр, согласующий обязанности евреев в дни еврейских традиционных праздников со спецификой армейской службы. Циркуляр был адресован местному военному командованию и выражал мнение государственных властей по поводу всех тонкостей еврейской традиции. В действительности это была первая законодательная попытка осмыслить еврейскую религиозную (галахическую) практику с военной точки зрения. Циркуляр предписывал освобождать еврейских солдат от работ по праздникам первого типа — по субботам и в Йом Кипур. Праздники второго типа включали еврейский Новый год (рош хашана), Кущи (суккот), окончание ежегодного цикла чтения Пятикнижия (симхат тора), Пасху (песах) и Пятидесятницу (шавуот). Очевидно, Военное министерство пользовалось услугами еврейского консультанта — прототипа будущих «ученых евреев» при русских министерствах и губернаторствах, — говорящего на идише и передавшего основные еврейские понятия в характерной русско-еврейской транскрипции (рошашуну, симхестойру, сыкойс). Таким образом, закон даровал евреям основные права, позволявшие им исповедовать иудаизм во время, когда они были свободны от обязанностей по службе. Одновременно офицерам было рекомендовано обратить внимание на то, чтобы еврейским рекрутам, отправляющим обряды веры, не чинилось никаких препятствий.

Вслед за этим Военное министерство попыталось приспособить требования еврейской традиции к армейским условиям. Новый закон проводил тщательнейшее разграничение между видами работ, дозволенных и запрещенных еврейским солдатам в праздники первого и второго типа. Военная бюрократия продемонстрировала недюжинное усердие, проницательность и глубокое понимание ключевых вопросов еврейской традиции, введя строгое разграничение между праздниками, имеющими статус шаббата, и полупраздниками в статусе йомтов. В полупраздники запрещалось использовать евреев на определенного типа работах, включающих строительство, заводской труд, ремесленное дело, письмоводительство, верховую езду и др.; наоборот, разрешались разведение огня, убой скота, чистка обмундирования и амуниции, ведение ружейной стрельбы, перенос вещей с места на место и др. Некоторые правила тем не менее противоречили духу еврейского Закона. Так, уложение ограничивало время отправления службы любого полупраздника до двух часов в день и, кроме того, запрещало евреям отмечать любые праздники, не включенные в реестр. Евреи были вынуждены решительно сократить традиционную службу по таким праздникам, как, например, Новый год, когда иудейское богослужение обычно длится от четырех до пяти часов.