– Знаешь, – говорит Марьяна сквозь дождь, – раньше я не любила такую погоду. Наверное, я старею?

– Странный вывод.

– Я и джаз раньше не любила. В молодости все любят солнце и попсу.

– Я и сейчас люблю солнце, – говорит Максим. – Видимо, я еще недостаточно стар.

– Что еще ты любишь?

Максим идет и злится. И вовсе не потому, что обстоятельства и нормы приличия вытащили его на улицу под этот жуткий ливень. Он думает о том, как было бы здорово, если бы с ним была сейчас другая женщина. Та, которую он мог бы полюбить и с которой мог бы разделить этот дождь.

Сколько дождей, снегопадов, рассветов и закатов, сколько всего того, что они могли бы разделить на двоих, а скорее – умножить. «Сколько мы уже пропустили и сколько пропустим еще?»

«Что еще ты любишь?» – если бы этот вопрос задала Она – женщина с глазами цвета болотной ряски, он бы ответил: «Я люблю тебя». «Серьезно?» – Она бы засмеялась звонко, как велосипедный звонок. А ему бы показалось, что хлипкая крыша зонта и стены дождя отгородили их от действительности.

Влажность налипает на воздух.

Дождь заглушает городской ритм, и ритм становится всплеском.

Максим уже не слышит своих шагов, и даже стук Марьяниных каблуков почти неразличим.

Улица течет им на встречу, несет поток машин, вереницу деревьев и редких, съежившихся под зонтами прохожих.

* * *

Бригадира украинских рабочих выдает косоворотка под видавшим виды черным костюмом. Он деловито осматривает квартиру и немотивированно цокает языком. За бригадиром семенит Настя.

– Ремонт – шо творэние Рая, – говорит бригадир. – Помнишь, хозяйка: «И створыв Бог небо та землю» – цэ, считай, ваша планировка. Потом: «Та будэ свитло» – цэ проводка. «Витдэляемо воду от тверди – третий день» – цэ трубы. Потом «витдэляемо воду под твердью от воды над твердью» – раковины, ванна, унитаз. Потом отделка – цэ остальные дни. «Светила на тверди небесной запаляемо» – вы же будете подвесные потолки делать?

– Да, со встроенными лампами. У нас так по проекту.

– А щчо за проект?

– Нам дизайнер делает…

– Нэ вирю я усим этим дизайнерам, хапугы воны, грошы беруть нэ за що…

– Совершенно верно, молодой человек, – возникает из-за двери Антонина Павловна.

– Годи, мамо… Справымся с вашим дизайнером. «И побачив вин усе, счо створыв, и ось кажэ: хорошо весьма…»

– Вот тебе и мамо, – бубнит себе под нос Антонина Павловна. – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… – Тихонько, будто стараясь никого не разбудить, она пробирается к себе в комнату, заваленную наследием писателя Тырдышного, и принимается названивать по телефону.

– Стелла, алло… – шепчет она в трубку. – Стелла, это ты?.. Поздравь меня, Стелла… Он привел к нам каких-то бандеровцев, и они уже присматриваются, что бы украсть… Стелла… Я теперь не сомкну глаз…

* * *

– Посидите, пожалуйста, так – рот не закрывайте, – говорит Максим пациенту в кресле.

В этот момент дверь открывается, и в кабинет, шелестя страницами модных глянцевых журналов, легкой тканью дорогого костюма, купюрами высокого достоинства, входит мужчина лет сорока. Он решительно направляется к Максиму и, не доходя до него двух шагов, останавливается. Максим в халате, шапочке и марлевой повязке, которая шевелится от его дыхания, практически сливается с белоснежными стенами стоматологического кабинета, как лыжники в масхалатах со снегом. Вычленяясь и контрастируя на фоне этой стерильности, глаза выразительно недоуменны.

– Гюльчатай, открой личико, – говорит незнакомец, срывая с Максима марлевую повязку и обнажая удивление.

Пациент в кресле продолжает сидеть с открытым ртом. Медсестра, застыв в полоборота, в нервном статическом напряжении следит за происходящим.

– Макс, ты что, не узнаешь?

– Серега?

Галя облегченно вздыхает, пациент закрывает рот.

– Ну!

– Дак! – обмениваются междометиями мужчины.

– Мне тебя рекомендовали, – говорит Сергей. – Сказали, есть там такой Максим Максимыч Вырвизуб. Так что я к тебе на прием. Ну, окажешь прием школьному другу?

– Подожди ты с зубами! – произносит Максим. – Ты куда ж пропал?

– Эй, не гони лошадей. Ты мне зубы сделай, чтобы не больно, а разговоры разговаривать и водку пьянствовать будем потом.

– Сейчас, сейчас. Почему вы закрыли рот? – обращается Максим к пациенту в кресле. – Ну, закрыли и закрыли. Не мешает? Жду вас завтра. До свидания. – Он спешно выпроваживает пациента, освобождая кресло для Сергея. – Ну, садись, разевай пасть. Что у нас тут?

Галя, улыбаясь, подносит шприц к холеному и бледному лицу Сергея:

– Не бойтесь, не бойтесь.

– Я не боюсь. – Сергей расстегивает ворот белой рубашки, ослабляет тугую петлю дорогого галстука.

– Открываем рот пошире, – просит Галя.

Но в этот момент Сергей теряет сознание – отключается, как будто кто-то нажал на его теле кнопку «выкл.».

– Что это с ним?

Нашатырь приводит Сергея в слабое чувство.

– Ну что ты? Ничего страшного, больно не будет, – увещевает приятеля Максим. – Будь мужчиной. Раз – и все.

– Раз – и все, – повторяет за ним Сергей и опять отключается.

Максим начинает нервничать:

– Галя, мы его теряем.

– Максим Максимыч, типун вам…

– Мы клиентуру теряем, Галя. Если он все время будет в обморок грохаться… – Считая пульс на шее пациента, Максим замолкает.

– А что я могу сделать? Может, он сердечник?

– Сердечник! – кричит Максим Сергею в самое ухо. – Что, страшно?

– Страшно, – еле слышно повторяет Сергей, дрожа полуоткрытыми веками.

– Тогда кричи.

– Как это?

– Громко! Галя, а ну!

Максим и Галя орут, к ним присоединяется Сергей. Очередь за дверью вздрагивает и переглядывается, а маленькая и сухая как веник старушка принимается мелко и часто креститься.

* * *

– Я сейчас поеду к Марьяне, привезу ее сюда и сразу на работу, – говорит Максим жене. – Марьяна объяснит рабочим, что куда.

– Хорошо. Вот твой обед. – Она вручает мужу сверток. – Не забудь поесть – у тебя желудок.

– Куда я дел портфель?

В поисках портфеля Максим и Настя бродят по квартире среди коробок, строительного мусора, шатающихся без дел украинских рабочих и натыкаются на деда, который сидит в кресле, как экспонат в музее мадам Тюссо.

– Черт, забыл про него, – говорит Максим.

– На следующей неделе обещали забрать.