— Вера, — сказала графиня, обращаясь к старшейдочери, очевидно, нелюбимой. — Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты нечувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…

Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимоне чувствуя ни малейшего оскорбления.

— Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, ябы тотчас ушла, — сказала она, и пошла в свою комнату.

Но, проходя мимо диванной, она заметила, что вней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительноулыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, впервый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали,когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули наВеру.

Весело и трогательно было смотреть на этихвлюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.

— Сколько раз я вас просила, — сказала она, —не брать моих вещей, у вас есть своя комната.

Она взяла от Николая чернильницу.

— Сейчас, сейчас, — сказал он, мокая перо.

— Вы всё умеете делать не во-время, — сказалаВера. — То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.

Несмотря на то, или именно потому, чтосказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверотолько переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей вруке.

— И какие могут быть в ваши года секреты междуНаташей и Борисом и между вами, — всё одни глупости!

— Ну, что тебе за дело, Вера? — тихенькимголоском, заступнически проговорила Наташа.

Она, видимо, была ко всем еще более, чемвсегда, в этот день добра и ласкова.

— Очень глупо, — сказала Вера, — мне совестноза вас. Что за секреты?…

— У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом нетрогаем, — сказала Наташа разгорячаясь.

— Я думаю, не трогаете, — сказала Вера, —потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот ямаменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.

— Наталья Ильинишна очень хорошо со мнойобходится, — сказал Борис. — Я не могу жаловаться, — сказал он.

— Оставьте, Борис, вы такой дипломат (словодипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавалиэтому слову); даже скучно, — сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. —За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, — сказала она,обращаясь к Вере, — потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет,ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся оченьобидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие — делатьнеприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, — проговорила онаскоро.

— Да уж я верно не стану перед гостями бегатьза молодым человеком…

— Ну, добилась своего, — вмешался Николай, —наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.

Все четверо, как спугнутая стая птиц,поднялись и пошли из комнаты.

— Мне наговорили неприятностей, а я никомуничего, — сказала Вера.

— Madame de Genlis! Madame de Genlis! —проговорили смеющиеся голоса из-за двери.

Красивая Вера, производившая на всех такоераздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, чтоей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на своекрасивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.

— Ah! chere, — говорила графиня, — и в моейжизни tout n`est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [невсё розы. — при нашем образе жизни, ] нашего состояния нам не надолго! И всёэто клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты иБог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я частона тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, вМоскву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешьобойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.

— Ах, душа моя! — отвечала княгиня АннаМихайловна. — Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры ис сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, — продолжала она снекоторою гордостью. — Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видетького-нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгинятакая-то] желает видеть такого-то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть трираза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всёравно, что бы обо мне ни думали.

— Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? —спросила графиня. — Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером.Некому похлопотать. Ты кого просила?

— Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас навсё согласился, доложил государю, — говорила княгиня Анна Михайловна свосторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла длядостижения своей цели.

— Что он постарел, князь Василий? — спросилаграфиня. — Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня.Il me faisait la cour, [Он за мной волочился, ] — вспомнила графиня с улыбкой.

— Всё такой же, — отвечала Анна Михайловна, —любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout.[Высокое положение не вскружило ему головы нисколько. ] «Я жалею, что слишкоммало могу вам сделать, милая княгиня, — он мне говорит, — приказывайте». Нет,он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь ксыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои дотого дурны, — продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, — до тогодурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедаетвсё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a lalettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундироватьБориса. — Она вынула платок и заплакала. — Мне нужно пятьсот рублей, а у меняодна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперьна графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своегокрестника, — ведь он крестил Борю, — и назначить ему что-нибудь на содержание,то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.