Я иду в темноте быстрым шагом, не разбирая дороги. Мой мозг затуманен обидой и болью разочарования. Разочарования в двух годах жизни, что я прожила под одной крышей с человеком, который в одночасье сломал что-то устоявшееся внутри меня. Я выхожу на мост. Мост – это хорошо. Порывы ветра просто швыряют меня из стороны в сторону. Я держусь за ограждение. Сумка через плечо. Облокачиваюсь на перила. Холодные порывы начинают отрезвлять мозг, смотрю вниз. Как же там темно и, наверное, страшно. Вот только что, мне кажется, я побывала в такой же темноте. Нагибаюсь ниже.

– Алина! – голос за спиной заставляет вздрогнуть.

Я замерла.

– Алина, давай в машину! Простудишься, и кто завтра будет за тебя работать? – этот голос я бы узнала из миллиона.

«Кто будет работать?» – я завожусь с пол-оборота. Сейчас я тебе расскажу, кто будет работать. Шутить он вздумал. И что он здесь делает?

Поворачиваюсь медленно к нему и тону в его голубых глазах.

Еду себе по дороге, думаю о разном, а именно о том, как эту несговорчивую крошку убедить переехать жить ко мне. И вообще, что-то вся эта ситуация мне не нравится. А эта Лика, сука белобрысая. Вообще охерела, руки распускать. Была бы мужиком, в тот же вечер получила бы по лицу.

А еще меня напрягает то, что живет Алина с этим Эдиком. Я, конечно, понимаю, что он старше нее на семь или восемь лет, не помню, но все равно, она классная девчонка, красивая, конфетка, не отнять этого. Так неужели не клеился к ней ни разу? Еду по дороге, смотрю вперед, музыка орет. Не хочется без Алинки домой. И спать не хочется. Не смогу, наверное, уснуть. Изведусь. Может, позвонить, спросить, как дошла?

Достаю телефон. Бляха-муха, проезжаю мост и смотрю, какая-то деваха идет с сумкой огромной на плече, а сама маленькая, худенькая, волосы рвет в разные стороны ветер. Я сбавил скорость. Она мне своей хрупкостью напомнила Алину. Уже хотел надавить на газ и звонить своему… тушканчику? Хм… мой тушканчик, смешно… Как вдруг эта девчонка облокачивается на перила моста и нагибается вниз. У меня чуть сердце не остановилось.

Плавно нажимаю на тормоз, не хватало, чтобы она с перепугу еще упала вниз. Открываю дверь и охреневаю. Алина! Это Алина, ее плащ, брюки, цвет волос. Вот почему она мне показалась знакомой. Что она задумала? Совсем сдурела?

– Алина! – окликаю ее. – Садись в машину. Простынешь, кто завтра работать за тебя будет?

Она встрепенулась, разворачивается ко мне… твою мать. В свете фонарей вижу, что по ее щеке расплылось красное пятно. И не только это. Глаза заплаканные, губы распухшие.

– Садись, кому говорю! – уже не сдерживаясь, ору я.

Она оглядывается по сторонам и падает на переднее сидение.

– Ты что так кричишь? – возмущенно спрашивает, напускает на себя храбрость, а у самой губы дрожат.

Губы, почему они такие пухлые?

– Я тебе задам вопрос, на который жду честного ответа.

Она смотрит на меня огромными глазами. А в них столько отчаяния, что мое сердце рвется на куски. Тяну ее к себе. Обнимаю. Она всхлипывает, сжимает мне на груди пиджак и начинает плакать.

– Алина, Алина, девочка моя, – не могу с собой ничего поделать, у самого голос дрожит.

Бля, ненавижу женские слезы, но вот Алинка – это другое. Она из меня душу вытягивает своими слезами.

– Кто тебя ударил?

Рыдания сотрясают ее хрупкие плечики.

– Это этот Эдик, родственник твой?

Опять рыдания.

– Сука, я его сейчас кончу. Поехали.

Отстраняя ее от себя, включаю климат-контроль на тепло, чтобы Алина согрелась. Она хватается за руль. Пытаюсь отцепить ее руки.

– Костя, миленький, – рыдает она навзрыд, – не езди, он тебя убьет. У него что-то с головой. И к нему сейчас дружки придут. Пожалуйста, я тебя умоляю! – она опять хватается за руль. – Прошу, не оставляй меня. Он тебя убьет, убьет…

Она прячет лицо в ладонях. И вся трясется.

– Не езди, не езди прошу, прошу… – бубнит себе под нос.

Бью по рулю от бессилия. Куда ее в таком состоянии оставлять? Она опять вздрагивает от резкого звука. Так, сейчас домой. А завтра этого ублюдка накажу. Давлю на газ, и уже через двадцать минут мы оказываемся в квартире. Вот и переехала.

Бля. Алина прячет взгляд от меня, когда пытаюсь посмотреть, что с ее щекой.

– Алина, – притягиваю ее к себе. – Девочка моя.

Она прижимается, обнимает меня за талию.

– Надо было сразу от него уходить. Хоть куда. А я ждала, что все наладится, – она замолкает, что-то обдумывает, наверное.

– Давай чая тебе сделаю, – беру ее за руку, веду к столу.

– Он раньше был нормальный, понимаешь? – смотрит на меня такими глазами, будто хочет, чтобы я увидел, какой он был раньше.

«Мне плевать, я этому придурку завтра лицо разобью», – хочется ей сказать, но в знак согласия киваю ей головой. Может, выскажется, и ей полегчает. Сам кошусь на ее щеку, на которой проступает синяк. У меня все внутри переворачивается, но сдерживаю себя. Оставлю это на завтра.

– А когда Наташа умерла, я тогда жила у них…

Я приподнимаю брови в молчаливом вопросе. Она понимает и поясняет:

– Я приехала учиться, и чтобы не тратить деньги на съем комнаты… У меня нет отца, и мама все тянет на себе, а в то время Наташа с Эдиком квартиру взяли в ипотеку. Одним словом, решили, что буду жить с ними. В двушке выделили мне комнату. А потом Наташа забеременела, родился Дима, а Наташа умерла.

Чайник вскипел, и я, слушая, наводил Алине чай.

– Так как у Эдика нет родственников, и на Димку никто особо не претендовал, а Эдику было не до малыша, мама его взяла под опеку. И я так и осталась жить в квартире, мы с Эдиком неплохо ладили, он мне был как старший брат. Всегда заботился обо мне… —замечаю, как она проводит ладошкой по щеке, – до сегодняшнего дня, – опускает глаза.

– Алина, не переживай, малышка, все будет хорошо, – ставлю перед ней кружку, сам сажусь на корточки, смотрю ей в лицо. – Расскажи, а чем этот Эдик занимается? Ну, где работает? Кто платит за квартиру, покупает продукты?

Алина побледнела, точнее, ее губы стали белее.

– Ну, когда была жива Наташа, все это делали они вместе. Наверное, – она задумалась, – потом, после того, как ее не стало, Эдик маялся долго, мне пришлось устроиться официанткой в кафе и параллельно учиться, – она опустила голову. – И пришлось платить за все самой. Эдик не мог устроиться на работу. Потом я пришла на практику к вам в фирму, и… – она опять задумалась, – и плачу за все я. Эдик не может найти работу.

Я на нее смотрю, но так и не понимаю, она вообще осознавала, когда на это подписывалась, что могла бы уже давно жить самостоятельно, и вот этой бы херни вообще могло не быть?