Катерина помнила, как это было ужасно. Петр словно бы лишился рассудка от ярости, и Катерина понимала, что каждая минута ее жизни может стать минутою последней. Она охрипла от рыданий и ничего не видела заплывшими от слез глазами. Колени затекли, словно окаменели, вдобавок их то и дело простреливало мучительной болью. Еще бы: ведь Катерина уже три часа стояла перед мужем коленопреклоненной!

О Господи, о Господи…

Сначала, ворвавшись в ее покои, Петр сорвал со стола дорогое венецианское зеркало и швырнул на пол. Глядя на осколки, усеявшие пол, прорычал:

— Вот так же разобью и твое существование!

Катерина пожала плечами, дивясь, что вдруг произошло с мужем, и хладнокровно произнесла:

— От этого комната не станет лучше.

И тут же хладнокровие ее растаяло, словно льдинка, брошенная в раскаленную печь, и ужас, смертный ужас охватил ее. Петр бросил ей в лицо известие, что Матрена и Виллим Монс арестованы. О да, за взятки… Как бы не так! Петр страшно рассмеялся:

— Он был твоим любовником, а она — сводней меж вами! Проклятый род! Его отпрыски преследуют меня, словно посланцы дьявола!

И настало время ужаса…

Приступ гнева Петра был так силен, что дочери, Анна и Елисавет, прибежавшие на его страшный крик, едва не расстались с жизнью. Он раз двадцать выхватывал и прятал охотничий нож, который носил с собой, а потом начал снова и снова вонзать его в стену. Он хотел уничтожить все, что было связано с Катериной, даже рожденных ею детей! Бледный, словно смерть, с блуждающими глазами, метался он по комнате, круша все вокруг себя, и тело его было охвачено конвульсиями…

Глядя на ломающие его судороги, Катерина, как ни страшно ей было, вдруг вспомнила, что раньше она — она одна! — могла успокоить мужа, когда его охватывали подобные приступы. При гневе его трепетали все. Кроме нее. Катерина начинала говорить с ним, и самый звук ее голоса действовал на него успокоительно. Потом она усаживала его рядом, ласково брала за голову и принималась гладить ее, путаясь пальцами в густых черных волосах. И за несколько минут Петр засыпал, склоня голову на грудь жены, а она сидела недвижимо сколько угодно — два часа, три часа… пока он не просыпался совершенно свежим, бодрым и здоровым.

А теперь… Теперь она ни помочь ему не в силах, ни себе вымолить прощения! Он ее просто не видит, просто не слышит ее слов. И каждый взмах его руки может в любую минуту положить конец ее жизни: ведь Петр, с его силищей, да в такой ярости, ударом кулака способен быка убить! Что ему — размозжить Катеринину повинную головушку!

Нет, ее не мучило раскаяние: не до того было и слишком страшно. В мозгу билась одна только мысль: сможет она вымолить себе прощение — или все-таки нет? В голове мелькали воспоминания о той любви, которую Петр питал к ней, о его беспрестанной заботе, о бессчетных подарках «сердешнинькому другу». Неужели это все сейчас забыто?

И вдруг Катерину осенило: ей необходимо сделать выбор. Прямо сейчас! Выбор между жизнью и смертью означает — выбор между Петром и Виллимом. Спасти себя можно, только если она отречется от того, кого любила… Всей душой, всем сердцем, всем пылом существа своего любила!

Да, надо сказать мужу, что все это было пустое, что эта любовь для нее ничего не значит, что ее, не иначе, бес искусил, Монс ее взял силой… Все, что угодно, сказать. Налгать, выдумать. Лишь бы убедить Петра!

Но слова не шли с языка. Потерять Виллима…

Ну и что? Она когда-то потеряла Иоганна Крузе, потом каких-то солдат, которые доставляли ей несравненное удовольствие, потом страстного и дерзкого Алексашку Меншикова (двух не удовлетворявших ее генералов, Боуэра и Шереметева, Катерина с легкостью выпустила из списка своих потерь). Она теряла детей! Конечно, это было мучительно, но… но ведь она пережила все это! Переживет и потерю Виллима. Ну кому станет легче, если она разделит его участь? А смертный приговор преступному камергеру сейчас можно было легко прочесть в глазах Петра. Будет два трупа вместо одного. Да еще ее безумный супруг того и гляди прикончит любимых дочерей, а потом и себя!

Катерина знала, что у нее легкая натура, которая помогала находить утешение в самых простых, обыденных вещах, не страдать и не горевать, когда приходилось крутенько, верить, что все, что ни делается, — к лучшему, что пути Господни неисповедимы, а значит, не стоит искать в жизни смысла, думать над причинами и следствиями, надо принимать ее такой, какая она есть. Именно этот ее легкий нрав и привлекал Петра, который в своей безмерно трудной и сложной жизни не желал никаких сложностей еще и в постели, в собственном доме. И сейчас он ярится и бесится не только и не столько из-за измены жены, сколько из-за того, что кончилась простая и понятная жизнь с ней. Значит, Катерина ради своего спасения должна сделать все, чтобы эту простоту вернуть!

И прежде, чем трижды прокричал петух, она отреклась от любимого…

Катерина сама не знала, откуда брала слова. Они лились так же неудержимо, как слезы. Мольбы и богохульства, признания и упреки, напоминания о былом и клятвы на будущее, брань и нежности — чего только не наговорила она за эти три часа, самых долгих и страшных в ее жизни! И постепенно Петр утих. Усталость, потрясение оказались непосильны для него. Он опустился на колени рядом с женой, обнял ее и зарыдал с ней вместе. Катерина знала — он оплакивал себя… И она обнимала его, гладила его волосы, утешала, словно малое дитя. Наконец измученный Петр уснул в ее объятиях, и Катерина решила, что все позади.

Ну, можно было сказать и так… если бы не появлялось время от времени в его глазах выражение пустоты и полной отрешенности от всего земного. Первый раз она увидела это выражение, когда 16 ноября 1724 года на Троицкой площади перед зданием Сената свершилась экзекуция…

Катерина отвлеклась от воспоминаний, чуть повернула голову и в свете занимающегося утра посмотрела на темные, спутанные волосы Петра Сапеги. Некогда девчушка Марта, воспитанница пастора Глюка, принадлежала к числу крепостных графов Сапега. Петр был сыном ее господина, Яна-Казимира… Впрочем, его тогда, во времена Марты Скавронской-Крузе, и в помине не было, он родился куда позднее и, если честно, годился Катерине в сыновья. Но это не помешало ей взять его к себе в наложники… мимоходом отняв его у дочери Алексашки, Марии, женихом которой Петр был.

Катерина вздохнула. На печаль Марии Меншиковой ей наплевать, да и вряд ли эта ледышка, эта снегурка вообще способна страдать. А вот с Алексашкой ссориться не стоит. Надо дать ему что-то взамен столь выгодного жениха. Он, кажется, хочет теперь обручить дочь с подрастающим сыном покойного царевича Алексея, Петром. Мальчишке сейчас одиннадцать, Марии — шестнадцать, а то и семнадцать… Ну что же, быть по сему! И можно развлекаться с Сапегой хоть до скончания века!

Катерина хихикнула, покосившись на мирно спящего юношу, и игриво подергала его за черный локон. Ее любовник что-то прошептал, но не проснулся. Да и Бог с ним, сейчас не до игрищ. Есть о чем поразмыслить.

Например, о том, почему с некоторых пор все ее любовники — темноволосые… Даже белобрысый швед Рейнгольд Левенвольде всходил на ложе императрицы исключительно в вороном парике. Блондинов Катерина терпеть не может с тех самых пор, как увидела отсеченную голову Виллима со светлыми кудрями, которые она так часто перебирала и целовала. Как ни старалась Катерина забыть, как ни внушала себе, что все уже забыла, ей никак не удавалось изгнать из памяти то раннее утро…